После сделанного

Последующий час Децкий просидел возле гроба. Входили и выходили люди, комната заполнялась цветами. Отдать последний долг пришли и свои: Данила Григорьевич с женой, Виктор Петрович, Петр Петрович со своей мымрой; появилась в дверях Катька с любовником; Адам принес букет гладиолусов, постоял, посмотрел и сел возле Децкого. Бабы плакали, родственники выли, словом, что тут рассказывать - все знают: было как везде, как всегда, как было, и есть, и будет. Верин плач мучал Децкого, голосила она отчаянно, отдавались в сердце ее безумные вскрики; Децкий старался не вслушиваться, но слушалось, и внезапно его поразили вычленившиеся слова упрека: "Павлуша, Павлуша, зачем ты пил!" Старая боль была в этом укоре, и Децкому осозналось, что Павел пил по-настоящему, что это стало горем семьи, что все, что говорил он вчера, - он говорил честно, что и вечером он, используя свое одиночество, напился всласть, и поэтому никоим образом не мог разъезжать два часа по загородным дорогам. Это было практически невозможно, его никогда не тянуло на пьяные приключения; в худшем случае он решился бы на пешее хождение, но руль, шоссе, скорость, свист воздуха за окном - такое удовольствие было ему чуждо, даже противно. Он не мог, думал Децкий, ехать сам и не мог кого-либо везти; скорее бы он вызвал машину. И к Децкому пришло понимание: это не Павел кого-то вез, это кто-то вез Павла. И возил до тех пор, пока тот не уснул. Дальнейшее вообразилось так: на седьмом километре Веселовского тракта кто-то пересадил Павла за руль, включил передачу и стронул "Москвич" по крутому спуску. Машина пошла вниз, набирая скорость. Павел не видел, не чувствовал, куда несет его, - он спал. И пьяные его сновидения оборвала смерть. Именно так все и произошло, подсказывала Децкому интуиция; кто-то пустил машину с холма, кто-то хотел убить Павла. И убил.

Этот день оказался напряженным и для следователя Сенькевича. Вскоре после планерки он получил результат графологической экспертизы почерка Децкого и почерка на ордере. По мнению эксперта, ордер едва ли написан рукою Децкого; в пользу подделки свидетельствует общая пропорция букв. Текст ордера краток и недостаточен для убежденного заключения; наблюдаются отклонения в написании букв "н", "т", "я"; угол наклона букв отличается незначительно и позволяет говорить о старании уподобить почерк на ордере почерку на заявлении.

Отсюда следовало, что преступление тщательно готовилось и что преступник достаточно тренировал руку. Сенькевич подумал, что преступник мог прийти в сберкассу с заранее подготовленным ордером, чтобы не подвергать себя риску из-за волнения, спешки, каких-либо иных непредвиденных обстоятельств. Но повторная подпись на обороте ордера подсказывала, что преступник расписывался на глазах у контролера, из чего вытекало, что в критической ситуации, когда вся затея повисла на волоске, он в считанные мгновения сумел проанализировать претензии контролера, определил свою ошибку и внес в подпись недостающий элемент. Сенькевич высоко оценил его самообладание. И еще это убеждало, что преступник имел близкое или дальнее касательство к Децкому; можно было думать, что он скорее принадлежал к окружению Децкого или Децкой, чем к кругу работников сберкассы, если только обе группы не соприкасаются, если существует лицо, общее обеим группам. Просить разрешения на экспертизу почерков множества людей не хотелось, и вряд ли такая широкая проверка была бы разрешена. Следовало хоть с некоторым приближением ограничить число лиц, доступных подозрению.

Какие-то надежды обещало то рассуждение, что подавляющее большинство людей считает правильным и благоразумным не распространяться о размерах своих вкладов, тем более если размеры эти способны пробудить зависть. В любом случае даже приблизительное знание суммы доступно малому кругу лиц. Сенькевич прикинул, что располагает самыми скудными знаниями об отношениях со сберкассой большинства своих добрых знакомых. Имеет ли накопление? Сколько? В какой кассе? Как часто прибавляет? Он насчитал только троих, о ком знал точно, что пользуются сберкнижкой, но о сумме разговор никогда не заходил и зайти, разумеется, не мог: странно и неприлично, считал он, любопытствовать о чужих деньгах. Какая цель? Какая потребность? Лицо, проявляющее такой интерес, конечно же, запоминается, "длинный нос" его обсуждают, он порицается: свои не умеет считать - чужие считает. Сомнительно, чтобы такие люди, как Децкие, сами хвастались накоплениями или тщеславно отвечали на нескромное любопытство. Получить же достоверные сведения о вкладе возможно либо у вкладчика, либо в сберкассе, а больше негде. Сенькевич отметил в списке насущных дел встретиться с Децким и обсудить круг знакомств семьи.