После смерти Пушкина: Неизвестные письма

Первый из них представляет собой «систематический свод подлинных свидетельств современников», охватывающий всю жизнь Пушкина, с детских лет до кончины, — своего рода «биогра­фию Пушкина», новизна которой, прежде всего, заключалась в том, что в объемистых двух томах ее, за исключением совсем небольшого (всего четыре страницы) предисловия, самим Вересаевым, хотя на титульном листе стоит его имя, не было написано почти ни одного слова: вся она состоит из выписок (порой делавшихся «автором» частично) и отзывов современников. В предисловии это объясняется так: «В течение ряда лет я делал для себя из перво­источников выписки, касавшиеся характера Пушкина, его настро­ений, привычек, наружности пр. По мере накопления выписок я приводил их в систематический порядок. И вот однажды, пере­сматривая накопившиеся выписки, я неожиданно увидел, что пе­редо мной — оригинальнейшая и увлекательнейшая книга, в кото­рой Пушкин встает совершенно как живой». Все это можно было бы только приветствовать и выразить автору уважение и за нова­торскую идею такой книги, и за большую — многолетнюю — рабо­ту, им выполненную. Но серьезнейший удар по его труду нанес по­ложенный автором в основу принцип подбора «первоисточни­ков». «Незаменимое достоинство лежащего передо мной материа­ла, — продолжает он в предисловии, — что я тут совершенно не за­вишу от исследователя, не вынужден смотреть на Пушкина его глазами... имею возможность делать свои самостоятельные выводы». Конечно, и это неплохо. Но сразу возникает вопрос о составе и характере отобранного материала. Ответ на это тут же дается: «Мно­гие сведения, приводимые в этой книге, конечно, недостоверны и носят все признаки слухов, сплетен, легенды, ибо живой человек характерен и теми легендами, которые вокруг него создаются. А критическое отсеивание материала противоречило бы самой зада­че этой книги — представить «живого Пушкина, но, конечно, оку­танного дымом легенд и слухов». А вот с этим-то согласиться никак нельзя. И отрицательные результаты такого некритического под­хода сказались прежде всего на самом же В. В. Вересаеве. Ведь мно­гое из того, что им приводится, являясь даже не дымом, а ч а д о м, побудило его резко изменить свою первоначальную точку зрения на «ясного», «гармонического» Пушкина, каким Вересаев, к тому же романтически идеализируя, односторонне себе его представ­лял. И взамен он выдвигает концепцию «двух планов» личности и творчества Пушкина, не только отличающихся друг от друга, но и прямо друг другу противостоящих: с одной стороны — великий по­эт, с другой — «дитя ничтожное мира», «грешный, часто действите­льно ничтожный, иногда прямо пошлый». А так как в книге пер­вый план — «вдохновенного поэта» — в соответствии с ее заглави­ем и заданием отсутствует, то второй план занимает в ней домини­рующее место. Причем, опираясь на лирические автопризнания самого поэта, им цитируемые, Вересаев, оказавшийся в плену своей — двупланной — концепции, не обращает внимания на то, что, если Пушкин был способен так мучительно страстно и беспо­щадно к самому себе каяться в своих недостатках, назвать его (пусть его же собственным словом) «ничтожным» никак нельзя. Забывает автор «Пушкина в жизни» и то, что поэт сказал (уже не в стихах, а в одном из своих частных дружеских писем) по адресу по­шлого и воинствующего мещанства — «обывателей»: «Толпа жадно читает исповеди, записки, ею., потому что в подлости своей раду­ется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии вся­кой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы. Врете, подлецы: он и мал и мерзок не так, как вы — иначе».

Конечно, каждый автор вправе иметь свою точку зрения. Но следует иметь в виду и читателей. А как раз в этом отношении еще одним и особенно неизвинительным недостатком книги Вересае­ва является то, что, приводя свои выдержки, он ограничивается только ссылкой на то, откуда каждая из них взята. А является ли она «достоверной» или относится к категории дымаичада — сплетен, слухов, легенд, — совершенно умалчивает. Тем самым ре­шать этот вопрос предоставлено автором той, очень широкой и, конечно, в большинстве своем менее искушенной, чем он, читате­льской аудитории, которую привлекла к себе — именем известного писателя и его заманчивым обещанием впервые показать в ней Пушкина, как «живого человека», а не «иконописный лик», — его книга. А получая вместо «живого» Пушкина вересаевскую — дву­планную — модель, она, как и сам автор, разочаровывается в своих привычных (якобы традиционно навязываемых, а на самом деле «иллюзорных») представлениях о величайшем национально-на­родном писателе, родоначальнике всей последующей русской классической литературы.