После солнца

Но я уже упустил возможность естественно возникнуть у них на пути и предложить свои услуги, чтобы они знали, что я им нужен, не зная, что они нужны мне. Поэтому я в отличие от Иммануэля не попал в такт, и поэтому мужчина останавливает меня жестом.

Напрашиваться кому-то в помощники и зарабатывать тем самым хорошие деньги разрешено один раз в день. Так что я беспокойно обегаю свои четыре ряда по двадцать шезлонгов, предлагая гостям крем и веера. Я меняю полотенца и поворачиваю зонтики вслед за солнцем, скучаю, пока оно в зените. Во второй половине дня еще больше гостей выходит на солнце, и я мажу их тела солнцезащитным кремом и кремом после загара. Сидя на спине лежащего шведа – у него целых два пояса из жира, – я наблюдаю, как Джинджер, английский пляжный мальчик, пытает удачу на дорожке. Он белее песка – притом что песок белый, как кокосовая масса в шоколадке «Баунти», – а его волосы сияют на солнце, как медь. Он красивый, этот Джинджер, но походка у него чересчур бычья, колени очень тонкие, и он совсем не излучает ловкости и легкости, которых ждут от пляжных мальчиков. Мне кажется, мальчикам следует скрывать, что они тоже подчиняются силе тяжести. Жировые пояса шведа скользят между моими пальцами. Когда я крепко сжимаю и разделяю их, чтобы можно было как следует втереть крем ему в спину, то вижу, как Цзя, китайчонок, небрежно, словно его кости и суставы еще не совсем развились, вразвалку шагает к двум немкам. Из-за выпуклого живота и узких бедер он похож именно на мальчишку – возможно, больше всех нас. Немки тут же клюют на удочку. Моя рука тонет в жире – он смыкается над запястьем. Я ощупываю внутренние органы, вытаскиваю почку и швыряю ее в небо, а потом вижу, как пускаюсь вслед за ней, точно падающая звезда или, может, чайка. Но я пляжный мальчик – здесь обязанности у меня такие.

Наступает вечер, и я сижу в раздевалке, на скамейке рядом с Иммануэлем. Кожа у него плотная и гладкая, как лакированное дерево. Он чистит апельсин и режет ножом мякоть, и аромат заполняет комнату. Солнце садится в море и сейчас висит прямо передо мной. Иммануэль дает мне нарезанную мякоть, на лезвии ножа подносит куски к моему рту: вкус твердого металла под свежей сладостью. В другой руке у него вырезные лодочки с длинным белым ошметком, безвольно торчащим посередине и держащимся буквально на волоске. Иммануэль немного разворачивает лодочки, раскладывает их на блестящие щупальца: «Полип, – говорит он и тянет за белый ошметок. – Смотри, это член», – ухмыляется он, и я тоже ухмыляюсь, а он все это разом съедает, и по подбородку у него течет сок. После этого мы замолкаем, и Иммануэль хватает мой член. Я кладу руку ему на плечо и повторяю с ним то же самое, взад-вперед. Сквозь дырку в стене солнце бросает квадратный луч на его живот. Сквозь нее я вижу море. Моя рука чувствует толчок. Брызги густого белого сока, сначала у Иммануэля, а следом у меня, окрашиваются на солнце в оранжевый цвет и падают в голубой бассейн под нашими ногами. Как будто горизонт вырастает из наших шагов. На мгновение я вспоминаю пространство, лежащее за морем. Я что-то должен сделать, чего-то достичь, пока я здесь.

– Иммануэль? – говорю я.

– Чего? – отзывается он. – Слушай, зови меня просто Мануэль, а то с первым слогом так тяжеловесно.

– Мануэль, как ты ловишь гостей у входа?

– Я угадываю. Угадываю, откуда они и сколько у них денег, а потом подражаю персоналу из их страны. Но самого себя приходится выкинуть из головы. Чтобы подражать образу, надо стать этим образом.

– И что, всегда работает?

– Если гости старые, то им, по крайней мере, нравится безопасный вариант. Но те, кому меньше тридцати или сорока, не хотят знать, что ты притворяешься ради них… они не против, если ты будешь говорить с ними на ломаном английском и вести себя соответственно. Поэтому, когда я читаю в их глазах: «Тощий мексиканский паренек», то решаю для себя: «Значит, таким я и буду» – и его и изображаю.