После «Структуры научных революций»

Новый подход, столь фундаментально изменивший признанный образ науки, по природе своей был историческим, однако ни один из тех, кто его разрабатывал, не был историком. Скорее это были философы, большей частью профессионалы, да несколько любителей, пришедших из науки.

Я сам могу служить примером. Хотя большая часть моей профессиональной деятельности посвящена истории науки, начинал я как физик-теоретик, питавший большой интерес к философии и почти никакого интереса – к истории. Философские проблемы побудили меня обратиться к истории. В последние десять или пятнадцать лет я вновь вернулся к философии и сегодня выступаю именно как философ.

Подобно многим моим коллегам-новаторам, первоначально я отталкивался от почти общепризнанных трудностей существовавшей тогда философии науки. Наиболее заметно они проявлялись в позитивизме, или логическом позитивизме, но также и в других ветвях эмпиризма. В результате нашего обращения к истории была построена философия науки, опиравшаяся на наблюдение жизни науки, выраженной в исторических источниках.

Все мы в той или иной степени разделяли веру в различные варианты традиционных убеждений, которые я хочу коротко напомнить. Наука исходит из фактов, устанавливаемых наблюдением. Эти факты объективны в том смысле, что они интерсубъективны: они доступны и несомненны для всякого нормального человека. Конечно, прежде чем они могут стать научными данными, они должны быть открыты, и их открытие часто требует изобретения новых инструментов.

Однако необходимость поиска фактов наблюдения не рассматривалась как угроза их авторитету. Их статус объективного исходного пункта, доступного всем, оставался неприкосновенным. С точки зрения еще более старого образа науки, эти факты предшествовали установлению научных законов и теорий и служили их основанием, а законы и теории, в свою очередь, базисом для объяснения естественных феноменов.

В отличие от фактов, на которые опираются законы, теории и объяснения, сами они не просто даны. Чтобы найти их, нужно интерпретировать факты и изобрести законы, теории, объяснения, которые соответствовали бы им. А интерпретация зависит от человека и не является одной и той же для всех: разные индивиды могут интерпретировать факты по-разному и изобретать разные законы и теории. Однако наблюдаемые факты представляют суд последней инстанции. Для множества законов и теорий они обычно различаются в некоторых своих следствиях. Проверка, какие из следствий наблюдаемые, устраняет по крайней мере одно из этих множеств.

Будучи упорядочены тем или иным образом, эти процессы образуют то, что называют научным методом. Иногда считают, что он изобретен в XVII столетии, и с помощью этого метода ученые открывали истинные обобщения и объяснения естественных явлений. Даже если эти обобщения не были вполне истинны, они были приближением к истине. И даже если не были приближением к истине, то приближались к высокой вероятности.

Нечто в этом роде все мы заучивали. Всем нам было известно, что попытки улучшить это понимание научного метода и его результатов наталкивались на серьезные, хотя и изолированные трудности, которые, несмотря на столетние усилия, так и не были преодолены. Именно эти трудности обратили нас к изучению жизни науки и ее истории, и мы пришли в сильное замешательство от того, что нам открылось.

Прежде всего предполагаемые твердые факты наблюдения оказались гибкими. Результаты, к которым приходят люди, наблюдающие, видимо, одни и те же явления, отличаются, хотя и не слишком сильно. Этих различий часто достаточно для того, чтобы решающим образом повлиять на интерпретацию.

К тому же так называемые факты никогда не бывают просто фактами, не зависимыми от существующих убеждений и теорий. Их производство нуждается в приборах, которые сами зависят от теории, причем часто от той теории, которую должно проверить экспериментом. Даже когда прибор мог бы использоваться для устранения или уменьшения расхождений, процесс наблюдения иногда приводит к пересмотру концепций относительно того, что наблюдалось. И даже когда расхождения уменьшены, их все-таки может быть достаточно для того, чтобы повлиять на интерпретацию.

Наблюдения, включая и те, которые осуществляются с целью проверки, всегда оставляют пространство для расхождений по вопросу о том, следует ли принимать конкретный закон или теорию. Это пространство расхождений часто использовалось: тонкие различия, казавшиеся постороннему наблюдателю несущественными, имели часто большое значение для тех, кто проводил исследование.

Третий фактор, который мы обнаруживаем в источниках, состоит в том, что в этих обстоятельствах сторонники той или иной интерпретации иногда защищают свои воззрения с помощью приемов, нарушающих каноны профессионального поведения. Я не имею в виду мошенничество, которое встречается редко. Это отказ признавать результаты противников, личные выпады в качестве аргументов и другие приемы подобного сорта были обычным делом. Столкновения по научным вопросам иногда напоминали кошачьи бои.

С философской точки зрения все это не порождало проблем. Ничто из того, о чем я говорил, не было чем-то новым. Представители традиционной философии науки все же смутно осознавали все это. Они помнили, что науку делают подверженные ошибкам люди, живущие в несовершенном мире.

Традиционная философия науки стремилась сформулировать методологические нормы и предполагала, что эти нормы достаточно эффективны, чтобы противостоять случайным нарушениям. Описанное мною выше поведение было известно, но не привлекало внимания, ибо считалось, что оно не играет позитивной роли в возникновении научных доктрин. Однако философы науки, ориентированные на ее историю, смотрели на это иначе. Мы уже разочаровались в господствующей традиции, и в поведении ученых искали ключ к ее реформированию. Именно эти аспекты жизни науки послужили для нас исходным пунктом.

Если наблюдение и эксперимент не могут привести разных людей к одинаковым решениям, то различия в том, что они считают фактами, и решения, на которые они опираются, обусловлены, полагали мы, личностными факторами, на что предшествующая философия науки не обращала внимания. Например, люди могут отличаться благодаря жизненным обстоятельствам и вкусам, диктующим выбор исследовательских задач. Другой источник расхождений – предполагаемое поощрение или наказание в виде финансовой поддержки или известности, что также влияет на выбор индивида.

Индивидуальные интересы подобного рода присутствуют в исторических описаниях, и не видно, как можно их устранить. Там, где одних наблюдений недостаточно, чтобы предопределить решение индивида, лишь подобные факторы или просто жребий способны заполнить пробел.

При таком исходном расхождении индивидов становится важным указать процесс, в ходе которого примиряются различные убеждения и члены сообщества в конечном итоге приходят к согласию. Что это за процесс, посредством которого результаты экспериментов признаются фактом, а новые обретающие авторитет убеждения – новые научные законы и теории – начинают считаться основанными на этих результатах? Этот вопрос стал центральным для того поколения, которое пришло нам на смену, и важнейший материал для решения был доставлен не философией, а историческими и социологическими исследованиями, стимул к развитию которых дала деятельность ученых моего поколения.

В ходе этих исследований подверглись тщательному изучению те процессы внутри научного сообщества или группы, благодаря которым в конечном итоге устанавливается консенсус. В литературе эти процессы часто называют «переговорами». Некоторые из этих исследований представляются мне превосходными, а в целом они раскрыли такие аспекты науки, которые нам необходимо знать. Думаю, нет сомнений ни в их новизне, ни в их значимости. Однако в общем, по крайней мере с философской точки зрения, они скорее увеличили затруднения, которые стремились преодолеть.

Так называемые переговоры стремятся установить факты, из которых должны быть выведены научные заключения, и сами эти заключения – новые законы и теории. Эти две стороны дискуссионного процесса – фактуальный и интерпретативный – слиты воедино: выводы приобретают вид описаний фактов, в то время как факты формируют заключения, полученные из них. Процесс содержит в себе круг, и чрезвычайно трудно понять, какую роль во всем этом играет эксперимент.

Данное затруднение становится еще серьезнее, если учесть, что сама дискуссия обусловлена индивидуальными расхождениями, которые выше были описаны как результат случайных биографических обстоятельств. Участников дискуссии к различным выводам приводят, как я указал, разные факты индивидуальной жизни, программы исследований, личные интересы. Расхождения подобного сорта можно устранить путем переучивания или промывки мозгов, однако на них нельзя повлиять посредством рациональных аргументов или дискуссий.

Поэтому возникает вопрос: каким образом процесс, так похожий на порочный круг и столь зависимый от индивидуальных случайностей, может привести к истинным или к вероятным выводам относительно природы реальности? Этот вопрос представляется достаточно серьезным, и мне кажется, наша неспособность ответить на него свидетельствует о значительном пробеле в нашем понимании природы научного познания.

Вопрос этот возник в 1960-е годы, когда подвергались сомнению все авторитеты, и этот недостаток рассматривался скорее как достижение. Дискуссии в науке, подобно дискуссиям в политике, дипломатии, бизнесе и многих других областях социальной жизни, направляются, что было показано, в частности, социологами и политологами, интересом, а их результат детерминируется авторитетом и властью. Таков был главный тезис тех, кто впервые применил термин «переговоры» к процессам, происходящим в науке, и этот термин несет отпечаток данного убеждения.

Я не считаю этот термин или описание подразумеваемой им деятельности ошибочными. Личные и политические интересы, власть и авторитет, несомненно, играют важную роль в жизни и развитии науки. Однако форма изучения «переговоров» не позволяет понять, что еще здесь может играть какую-то роль.

Действительно, крайняя форма направления, которое его защитники называют «сильной программой», настаивает, что все решают власть и интерес. Природа, какой бы она ни была, кажется, никак не участвует в развитии представлений о ней. Разговоры о свидетельствах, о рациональности заключений, выведенных из них, об истинности или вероятности этих заключений рассматриваются как простая риторика, которой прикрывает свою власть победившая группа. При этом научное знание становится просто убеждениями очередных победителей.

Я отношусь к тем, кто считает заявления сильной программы абсурдными, это пример неудачной деконструкции. И более мягкие социологические и исторические формулировки, предлагаемые вместо нее, едва ли, намой взгляд, улучшают дело. Эти более новые формулировки как будто соглашаются с тем, что наблюдения природы играют некоторую роль в развитии науки. Однако они почти ничего не говорят об этой роли, то есть о том, каким образом природа участвует в переговорах по поводу убеждений, относящихся к ней.

Сильная программа и ее последующие варианты часто демонстрируют враждебное отношение к авторитету вообще и к авторитету науки в частности. Когда-то я сам занимал похожую позицию. Однако теперь считаю, что такая оценка игнорирует реальный философский вызов. Существует непрерывная (или непрерывно скользящая) линия, ведущая от неизбежных исходных наблюдений, которые лежат в основе микросоциологических исследований, к их совершенно неприемлемым выводам. Большую часть того, что нельзя устранить, можно узнать, прослеживая эту линию. И остается неясным, каким образом, не отбрасывая этих уроков, можно избежать неприемлемых выводов.

Почти то же самое об этих затруднениях высказал мне недавно Марчелло Пера. Авторы микросоциологических исследований, полагает он, слишком многое из традиционного представления о научном познании считают несомненным. Видимо, они чувствуют, что традиционная философия науки была права в своем понимании того, чем должно быть знание. Сначала должны появиться факты. Неизбежные выводы, по крайней мере о вероятности, должны опираться на них. Если наука не создает знание в этом смысле, то, заключают они, она вообще не может получить никакого знания.

Возможно, однако, что традиция ошибалась не только в отношении методов получения знания, но и относительно самой природы познания. Быть может, правильно понятое знание как раз и является результатом процессов, которые описывают эти новые исследования. Мне кажется, здесь есть нечто верное, и далее я попытаюсь дать набросок некоторых сторон работы, которой занят сейчас.