После свадьбы жили хорошо

«Волга» двигалась медленно, мне показалось, — преувеличенно медленно, словно бы парень ждал, что милиционер действительно его остановит. А тот, на своем посту, под крышею фанерной будочки, тоже как будто медлил и не решался: остановить или нет? Наконец «Волга» миновала ярко освещенный пятачок, свет милицейского прожектора повис теперь на заднем стекле и начал слабеть, истаивать…

— Не захотел… — насмешливо сказали за моей спиной. — Намокнуть боится. — И вновь хихикнули.

Проехав метров двести, парень сбросил газ, прижал машину вплотную к дорожной бровке.

— Извините, еще минутку подождем.

Было что-то смущенное в его тихом голосе, в просительной интонации; он вроде бы извинялся, какую-то неловкость хотел сгладить. А может, мне это показалось. Мы посидели молча.

Длинным сплошным потоком тянул ветер над кольцевой дорогой, взвизгивало и пищало за стеклами; белые нити снега скользили, скользили по бетонным плитам, и опять мне показалось, что невесомая светящаяся дорога летит над землей, над этими оврагами, холмами, над бесконечными в сумерках пустыми полями… А потом в шуме ветра я различил как бы гул отдаленный, как бы железный шорох, удивительно ровный и широкий; он не мог принадлежать машинам, какому-нибудь заводику или стройке, он был естествен, он был родствен снегу и ветру над полями, — я послушал еще и догадался. Там, впереди, есть на кольцевой дороге дубовая роща. Остатки рощи. По обеим сторонам, на песчаных грядах, редко и вразброд стоят уже древние, уже умирающие деревья, с искривленными, перекрученными ветвями, какие бывают лишь у дуба, со стволами черными, чугунно-тяжелыми; зимой на дубах остается сухая листва, ржавая и покоробленная, и это она гудит сейчас, металлически шелестит под ветром.

Я люблю это место на кольцевой дороге. Нету здесь пейзажной прелести, за редкими стволами какие-то неопрятные постройки виднеются, бараки или склады, слева прижался к роще коллективный садовый участок, заложенный, вероятно, в пору свирепой борьбы с частной собственностью — до того крохотны его деляночки, до того жалки разномастные домики-скворечни. Неуютно кругом. Но всякий раз, когда я здесь бываю, когда вижу эти черные уродливые деревья, над которыми словно вчера еще война прокатилась и обожгла, что-то переворачивается в душе. Бессознательно я откликаюсь на эту картину, она трагична и все-таки величественна, — да нет, словами не скажешь, какая она; тут все вместе сплелось, все соединилось, как в человеческой жизни, и оттого берет за душу… Мы сидели молча, я слушал, как гудит жестяная листва, я представил себе черные стволы и ветви в потоках снега, и опять все окружающее меня как бы отдалилось, ушло. И уже воспоминанием стал нынешний день с его удачами, тревогой, крохотным глотком счастья, и что-то надвигалось на меня другое, еще непонятое, неопределенное… Это жизнь моя вдруг ощутилась цельно и слитно.

— Ну, пропал Зайцев. И Капуста пропал! — сказала девочка позади.

Заговорили, зашевелились, кто-то высунулся наружу — поглядеть.

— Заяц съел Капусту! Нет, бегут, бегут!.. Эй, вы, чего так долго?!

Запыхавшиеся, втиснулись в машину трое мальчишек — те самые, что вылезли перед милицейским постом, — парень включил зажигание, и рокот мотора пригасил остальные звуки. Поехали. Я привалился к дверце и смотрел, смотрел, оттирая запотевшее стекло. Почему-то хотелось увидеть дубовую рощу, и я вглядывался до боли в глазах, а уже темнело совсем. Бегущий свет впереди машины стлался по бетонке, поджигал летучие искры снега, и только слабым краем задевал придорожные кусты, песчаные обрывы, пешеходную тропку с налитыми грязной водой следами.

— А вот Данилка шагает, — сказала девочка. — Глядите, ребята.

— Где? А-а… Физкультуру за нас делает.

— Пускай промнется.

— Капуста, скомандуй ему «раз-два!».

Они ухитрились заметить его раньше, чем я. Он вышагивал по скользкой и хлябкой тропе, наклонясь вбок, выставя узенькое мальчишеское плечо, и не обернулся на шум приближавшейся «Волги», только чуть в сторону принял. Набежал свет на него, я увидел кургузое пальтишко с оборванным хлястиком, обмятую, сморщенную шапку из солдатского меха, вероятно отцовскую, она была велика ему, а пальтишко совсем коротко было, чуть не по локоть торчали руки из рукавов. Он забавно шел, как-то набычась, очень упрямо, будто в драку лезть собирался.

— Привет, очкарик! — выкрикнули сзади меня, но не слишком уверенно.

Я ждал, что парень остановит машину и заберет этого чудака, убежавшего от своих одноклассников. А парень почему-то не задержался, не сбавил хода. Все внутри машины повернулись, провожая взглядом Данилку, — у того свирепо блеснули на мокром лице выпуклые круглые очки, наверное тоже мокрые; минута — и он исчез уже, потерялся в сумраке.