После свадьбы жили хорошо

— В леспромхоз поехал, — сообщил Санька.

— И давно?

— Вчера тому назад.

— Значит, скоро вернется. — Суетнов улыбнулся облегченно и сбоку посмотрел, подмигнул матери. — В больнице лошадь хорошая. Дороги еще стоят.

— Стоят?! — мать повернулась, держа полено в руке. — Где они стоят? Ты видел?! Вода поднялась, овраги с ночи ревут. Лед живой на реке!

— День-другой можно ездить, — проговорил Суетнов так, будто цену торговал. — Врач воротится — сразу к тебе пошлем. А ты… Собирайся, Дарья, нынче тоже поедешь.

— Куда это?

— В район.

— Не проспался, что ли?!

— Ты послушай, — сказал Суетнов и подошел близко. — В детском доме продукты кончились. А ехать некому… Утром приходят ко мне, слезно просят…

— Сами ехали бы! — крикнул Санька, заступаясь за мать. — Просят! Они всего просят!

— Я и говорю: некому ехать! У них ни одного мужика.

— А я тебе — мужик? — спросила мать, и Санька почувствовал, что опять она заплачет.

— Ну, — сказал Суетнов, — ты женщина деревенская.

— Я и трактор, я и бык, я и баба и мужик! Осатанели вы все! Мало того, что я в колхозе за палочки работаю…

— Не за палочки, — сказал Суетнов. — За победу ты, Дарья, работаешь.

— За победу мой Степан голову сложил. Хватит. Сполна заплачено, — сказала мать. Она отвернулась от Суетнова, опять начала поленья складывать. Только руки у нее дрожали теперь и ошибались — будто не понимали, что делают.

— Ты сообрази, — сказал Суетнов. — Там же дети. Дети голодные сидят!

— А у меня кто — не дети? Волчата лесные? Если я сковырнусь по дороге, утопну — моим-то детям куда? Тоже в сиротский дом?!

— Катерина Пенькова с тобой поедет. А у нее — четверо.

— Ее дело, — отозвалась мать глухо. — Пускай едет. Видать, не шибко-то любит.

— А в детском доме — сто двадцать! — сказал Суетнов.

— Да хоть тыща! — закричала мать. — А это — мои! Даже зверь своего детеныша не бросит! Вот ты, ты, на моем месте — поехал бы?! Чего уставился? Чего шары-то выкатил?!

Суетнов отвел глаза. Он не обиделся и не озлился на этот крик. Наверно, он просто понял, что не надо уговаривать, не надо угрожать, не надо подбадривать фальшивой веселостью.

— Я бы поехал, — сказал он и протянул, высунул из-под бушлата коротенькие культи. Рукава на них были подвернуты до локтей и зашпилены булавками. — Если бы мог. А то… Шапку перед тобой снять не могу.

И мать опомнилась. Она оглянулась растерянно, будто спросонок, будто не узнавая — где она и что с ней, а потом узнала, увидела, и полешко покатилось у нее из рук. Все было в какую-то долю минуты.

— Не обижайся, Григорий Иваныч, прости…

— Я бы за всех работал, — сказал Суетнов. — Один бы воевал за всех. Такое у меня в душе кипит. Двадцать лет пройдет — не успокоюсь, не отойду…

Мать стояла, прижав к губам уголок своего черного полушалка. Она была совсем высохшая. И полушалок у ней был старушечий, заношенный, пыльный, и костлявая рука была сухая и легкая, и лицо с выступающими скулами, с обтянувшимся лбом, с тонкой вощаной кожей было иссохшим.

— Поедешь? — спросил Суетнов.

Она молчала.

— Не как председатель приказываю. Как человек прошу… Как друг Степана твоего — прошу.

Она молчала.

— Даша!..

— Кабы не сказал про Степана, — сказала мать, — может, поехала бы… Я Степану обещала… детей сберечь. Заклинал он меня, в каждом письме про них спрашивал… Любил очень. Не поеду я, Григорий Иваныч. Не проси. Если не полегчает младшенькому — в больницу его понесу.

В пустой тишине заскрипела калитка. И мать, и председатель, и Санька обернулись. Обернулись безотчетно и все-таки с облегчением; всем было ясно, что разговор кончен, только каждый — и мать, и председатель, и даже Санька — боялись признаваться в этом. После разговора как будто затянулся невидимый узел, не отпускавший их. И нужен был кто-то чужой, посторонний, чтоб развязать узел.

На двор вошли трое ребят. Они были в обыкновенной одеже и выглядели обыкновенно, только Санька сразу понял, что они городские, детдомовские. На городских даже обыкновенная одежа казалась чудной, и все было не как у людей.

— Вам чего? — нахально и грубо спросил Санька с тем выражением, с каким в деревне все разговаривают с цыганами и побирушками.

— Хлеба не продадите? — спросил один из троих.

— Нету! — закричала мать. — Ничего нету! Нагнали вас, икуированных, а тут самим жрать нечего! Ступайте прочь! — и торопливо побежала в избу, не оглядываясь, и дверью хлобыстнула так, что закачался деревянный желоб под стрехой.

Суетнов исподлобья смотрел на детдомовских, потом повернулся, и тоже пошел со двора, и тоже в сердцах пихнул ногой калитку.

Детдомовские ждали терпеливо. Один был худой, очень длинный, с той прозрачной бледностью в лице и руках, какая бывает у картофельных проростков, вытянувшихся в погребе. Второй был тоже худ, но зато приземист, широк, и было в нем что-то нервное, упрямо-драчливое, отчаянное. Третий, чернявый, не то еврейчик, не то цыган, был в очках и стоял позади всех, побаиваясь.

— Ну, чего ждете? — еще грубей и нахальней крикнул Санька.

— Хлеба.

— Сказано вам!

— Так везде говорят, а после все-таки продают.

— А деньги есть?