После войны

– Там был вопрос об игрушечных солдатиках. Мне он показался не… не очень важным.

– Опросники разрабатывались очень тщательно.

– Да. Но… Я так и не понял, к чему тут игрушечные солдатики.

– Вы когда-нибудь играли с ними?

– А вы будете арестовывать тех, кто хоть раз играл в солдатики? – не сдержался Люберт.

– Герр Люберт, пренебрежительный тон может отправить вас в ту категорию, в которой вы вряд ли хотели бы оказаться. Так вы играли в солдатики или нет?

– Да. Как и любой нормальный мальчишка.

– Хорошо. Это все, что мне и требовалось знать. – Бернэм поставил галочку в пустом квадратике. – И еще вот это… – Палец сместился к другому вопросу, а лицо сморщилось, выражая замешательство. – Вопрос R.!!! Что вы хотели сказать этим ответом? Если это можно назвать ответом. По-моему, весьма… забавный способ отвечать на столь серьезный вопрос.

Люберт понимал, что Бернэм – человек умный. Понимал, что Бернэм знает, почему он ответил на этот вопрос так, как ответил, – потому что вопрос нелепый. Заполняя анкету, Люберт прочитал этот пункт дважды – думал, что дело может быть в неверном переводе или вопрос вставили специально, чтобы проверить именно его. В конце концов он решил, что эту ерунду сочинил какой-нибудь разгильдяй в Уайтхолле или Вашингтоне. И что она не заслуживает серьезного ответа.

– Итак?

– Тот, кто посчитал, что это хороший вопрос… он, должно быть, пошутил. Или имел свое представление о том, каково…

– Вопрос абсолютно серьезный, герр Люберт. «Отразились ли бомбардировки на вашем здоровье и здоровье вашей семьи?» Если вы хотите вернуться к профессиональной деятельности, мы должны быть уверены, что у вас все в порядке с психическим здоровьем. Восклицательные знаки едва ли можно интерпретировать как признак стабильной психики.

– Думаю, майор, бомбардировка отразилась на здоровье моей жены. Она погибла, вместе с другими сорока тысячами горожан, в июле 1943-го. В тот день британцы уничтожили этот город огненным смерчем.

Бернэма это заявление никак не тронуло, но он с готовностью ухватился за поднятую Любертом тему.

– Поговорим о вашей жене. Для архитектора жилых зданий вы очень неплохо устроились. У вас собрание предметов искусства. В том числе работы Леже, Нольде. Я так полагаю, деньги были ее?

– Да. Она была из богатой семьи.

– И откуда у них такое богатство?

– Они занимались торговлей.

– Чем торговали? И с кем?

– Всем. Они владели несколькими грузовыми терминалами.

– Которые использовались для перевозки нацистского оружия.

– С 1933-го они торговали тем, чем им велели. – Люберт мог бы напомнить, что многие из тех кораблей ходили и в Англию, но майор, конечно, и сам прекрасно это знал.

– То есть ваше художественное собрание оплачено за счет нацистской торговли?

Какая простая математика, уравнение, всегда заканчивающееся «равно виновен». Числа и дроби значения не имели.

Люберт покачал головой:

– Гамбург всегда был торговым городом, это обычная коммерция. Мы не были связаны с нацистской партией. Только брат Клаудии…

– Да. – Бернэм открыл соответствующую страницу. – Мартин Фромм.

Люберт не хотел писать ни имя своего шурина, ни его должность – гауляйтер. В опроснике недостало бы места для характеристики амбиций Мартина и того потрясения, каким стало для семьи его вступление в партию.

– Перейдем к другому вопросу. «Надеялись ли вы на победу Германии?» Вы написали… так… «Я хотел скорейшего окончания войны».

– Разумеется. Все хотели.

– Вы хотели, чтобы Германия победила?

– Я был – и остаюсь – патриотом, но это не значит, что я – нацист.

– Это уже софистика. В 1939-м каждый патриот был нацистом.

– Я не хотел войны.

– Расскажите о вашей дочери.

Да, этот дознаватель знал, как поиграть на нервах. Люберт уже чувствовал, что теряет под собой опору.

– А что не так с моей дочерью?

– Полагаю, бомбежки сказались и на ней. Да и потеря матери…

– Она… до сих пор… злится. – Впервые за время собеседования Люберт заговорил неуверенно. – И ей трудно смириться с необходимостью делить дом с англичанами.

– Злится? Из-за оккупации?

– Злится из-за того, что лишилась матери.

– Она состояла в «Юнгмедельбунд».

Люберт не хотел писать об этом, но от факта не уйдешь.

– С 1936 года это было обязательно.

– И вы ее не остановили?

– Мы… у нас с женой были из-за этого разногласия. Я возражал, но в конце концов ничего другого нам не оставалось. Мне тяжело это сознавать. Но отказ был бы воспринят как измена. И тогда было бы еще хуже.

– Человек совестливый предпочел бы злу тюрьму, разве нет?

– Вы, майор, похоже, вознамерились признать меня виновным если не в одном, так в другом.

– Ваша вина, герр Люберт, для меня заключается лишь в вопросе ее глубины. Моя работа состоит в том, чтобы определить ее цвет, ее оттенок. Скажите – мне и впрямь интересно, – как вам удается уживаться с бывшим врагом?

– Они вежливы с нами.

– Как чувствует себя ваша дочь?

– Ей такое положение не нравится.

– В чем это проявляется?

– Она… Она не ценит… не понимает, как нам повезло остаться в своем доме.

– А с чего бы ей это ценить? После случившегося с ее матерью… Чем она сейчас занимается, ведь школа закрыта?