После войны

— Горячий денек тогда выдался, что и говорить. Хорошо, Эрл Гиббс с женой как раз оказались у меня, и это спасло дело, ну или наполовину спасло, по крайней мере. Потому что когда мы маленько утихомирили твою мать, Эрл вышел с ней, и они долго говорили, а потом он сказал:

— Будь довольна тем, что получила, Вивьен. Больше тебе все равно не взять.

Так что, видишь, у нее не было выбора. Она отчалила в своем драндулете вместе с твоей сестрой, а через пару недель они, по-моему, были уже в Лондоне. Вот и вся история.

Но я вот что хочу сказать, Пол: в конце концов все, в общем-то, оказалось к лучшему. Мне повезло встретить твою мачеху, и мы с ней здорово подходим друг другу. Всякий скажет, что мы два сапога пара, верно? А насчет твоей матери — я знаю, со мной она никогда не была счастлива. Любой мужчина — любой, Пол, — должен понимать, когда женщина с ним несчастна. Да и чего там, жизнь слишком коротка — я уж давно простил ее за всю ту боль, которую она причинила мне, когда была моей женой. Я ей только одного не могу простить. И не прощу никогда. Она забрала мою маленькую девочку.

Сестра Пола Колби, Марсия, была почти на год младше его. В пять лет она научила его выдувать ровную струю пузырей в ванне; в восемь разбила пинком его заводной поезд, пытаясь доказать ему, что в бумажных кукол играть интересней (кстати, это была правда); еще примерно через год они, оба дрожа от страха, подбивали друг дружку спрыгнуть с высокой ветки клена — и спрыгнули, хотя он всегда будет помнить, что она отважилась на это первой.

В день того памятного скандала, когда в гостиной раздавался сочный голос адвоката, призывающего их родителей успокоиться, он смотрел из окошка на Марсию, сидящую на пассажирском месте заляпанного грязью плимута. И поскольку он был вполне уверен, что его отсутствия никто не заметит, он на минутку выскочил к ней.

Увидев его, она опустила стекло и сказала:

— Что они там устроили, а?

— Ну, они… не знаю. Там такой… честно, не знаю, что у них там. Наверно, как-нибудь разберутся.

— Ну да, наверно. Только ты лучше иди туда, ладно, Пол? В смысле, папа вряд ли хочет, чтобы ты выходил.

— Ладно. — По дороге к дому он остановился и обернулся, и они оба коротко, робко махнули друг другу на прощанье.

Поначалу письма из Англии приходили часто. Веселые и иногда глуповатые, наспех написанные Марсией, и осторожные, все более неловкие — от матери.

Во время операции «Блиц» в 1940-м, когда комментаторы американского радио упорно пытались создать у своих слушателей впечатление, будто весь Лондон лежит в огне и руинах, Марсия прислала ему довольно пространное письмо, сообщая, что эти слухи, пожалуй, несколько преувеличены. В Ист-Энде, писала она, дела и впрямь обстоят ужасно, и это «жестоко», так как именно там обитает большая часть бедноты, однако в городе есть «весьма обширные» районы, совершенно не затронутые бомбежками. А за восемь миль от городской черты, где живут они с матерью, и вовсе «абсолютно безопасно». Она сочинила этот отчет в тринадцать лет, и он остался у Пола в памяти как образец умного и взвешенного описания событий, которого трудно было ожидать от подростка.

Прошло еще два-три года, и он постепенно перестал получать от нее весточки, если не считать поздравлений с Рождеством и днем рождения. Но мать продолжала писать с упрямой регулярностью, независимо от того, отвечал он ей или нет, и он уже не мог прочесть ее очередное письмо, не сделав над собой сознательного усилия; он с трудом заставлял себя даже вскрыть скользкий голубой конверт и развернуть бумагу. Напряжение, с которым она писала, было таким явным, что не могло не вызвать ответного напряжения при чтении; последний, нарочито жизнерадостный абзац всегда вызывал у него облегчение — такое же, чувствовал он, с каким она доводила до конца исполнение своего мучительного долга. Через год-другой после возвращения в Англию она снова вышла замуж; скоро у них с новым мужем появился сын, «твой маленький братик», которого Марсия, по словам матери, «просто обожала». В 1943-м она написала, что Марсия «оказывает услуги американскому посольству в Лондоне», что выглядело забавно в отношении шестнадцатилетней девушки, но никаких подробностей не добавила.

Один раз он написал сестре из Германии, попытавшись объяснить ей между строк, как проходит его служба в пехоте, но ответа не получил. Возможно, это было лишь доказательством ненадежности армейской почты, но могло быть и так, что Марсия просто поленилась ему ответить, — и это оставило у него в душе маленькую, до сих пор не затянувшуюся ранку.

Теперь, после разговора с капитаном Уиддоузом, он написал матери коротенькое письмо, объясняя, что сделал все от него зависящее; когда оно было написано и отправлено, он с чистой совестью растянулся на своей койке в сонной, заплесневелой, полупустой палатке. Совсем недалеко от него (их разделяла только полоска утоптанной земли) спал бедняга Майрон Фелпс, позабывший о своем позоре, или, скорее, все еще мучился от стыда и потому притворялся, что спит.