После зимы

— Доброе утро, господин Варада. Что вы тут делаете?

Тот не стал таиться, доверчиво протянув Каю фото из газеты, на котором были запечатлены они с императрицей.

— Хороший картинк, мой господин. Красивый. Мой будет хранить-охранять на память.

Маэда снова почувствовал себя крайне неловко. Проклятая известность.

— Капитан теперь начальник… большой… крупный, — старик старательно подбирал слова на арайнском. — Газета написан… главный и важный… для переговоров. Это хороший. Я просить капитан один раз. Всего один. Можно?

— Вы хотите попросить меня о чем-то? — догадался Кай. — Да, я слушаю. Можете говорить на родном языке, я его хорошо знаю.

— Да, спасибо, у меня просьба большая есть к вам, мой добрый господин, — зашептал истопник встав на цыпочки, чтобы дотянуться до уха рослого собседника. — Говорят, вы теперь будете главным во дворце.

Затянутый бельмом глаз его слезился, дед нервничал и всё пытался вытереть ладони об штанины брюк. К слову, господин Варада всегда одевался очень чисто, каждый день меняя рубашки. Сегодня на нем была фланелевая рубаха в красно-черную клетку.

— Вы бы распорядились девочку похоронить по-людски, а? Ну закопали же дитя, как собачку какую. Видят боги, нельзя же так. Я понимаю, что война. Всякое бывает на войне-то, грабят-насильничают. Но нельзя же вот так, совсем без уважения к смерти.

— Какую девочку? — спросил Кай, цепенея от очень плохого предчувствия.

— Миёйку нашу, какую ж еще. Лежит за сараем, говорю, как собака. Вы ж теперь за главного, вы же можете. И человек добрый, я ж вижу. Да? Прикажете, да? Мы сами выкопаем и сами похороним. Там, где монахи, с монахами, оно почти как в родовом склепе.

Голос у старика был скрипучий, но говорил он вполне разборчиво, чтобы капитану Маэде не пришлось сомневаться всё ли он верно понял.

— Когда господин капитан Яно уедет, мы по-быстрому всё сделаем. Только вы разрешите, пожалуйста, уже не откажите в милости. Все ж таки дитя невинное.

— Я же вас уже спрашивал про неё, почему вы молчали?

Дед заскулил и заискивающе подергал Маэду за рукав кителя.

— Страшно было. Очень страшно. Вдруг вы такой же как… — он испуганно оглянулся. — Не нужно злиться, мой господин, уже ведь ничего не исправишь. Вы теперь главный, в газете прям так и написано.

— Хорошо, я разберусь, — отрезал Кай и побежал вверх по лестнице. Хотя истопник был прав — уже ничего нельзя было исправить. Ничего совсем.

Она сидела на диване-подоконнике, холодная как день, что начинался за окном. Смотрела сквозь стекло на заснеженные деревья и крыши дворцов, прижимая к груди куклу в белых вязанных носочках. Тут самую, с лицом барышни Хагуты. Миёйки, как назвал её истопник.

— Почему вы мне не рассказали сразу?! — крикнул Кай с порога. — Это — военное преступление. Я бы обратился к генералу, виновников бы строго наказали. Расстреляли бы, возможно. Зачем были эти вопросы от посла? Он что, тоже в курсе? Тогда зачем? Я не понимаю.

Императрица даже пальцем не пошевелила. Кай присел на корточки рядом, чтобы заглянуть ей в лицо, чтобы не сверху вниз, а на одном уровне — глаза в глаза. Как равный, как тот, кому не всё равно.

— Ваше императорское величество! Государыня, я же к вам обращаюсь. Вы правда хотели, чтобы я узнал обо всём самым последним? — в отчаянии спрашивал он, всматриваясь в неподвижное лицо-маску.

В мировоззрении ситтори не существовало такой этической концепции как прощение. Никогда — ни в древности, ни сейчас. За преступление полагалось наказание, за обиду — неотвратимое отмщение, и только после их свершения появлялась возможность отпущения вины. Может быть, но не обязательно. Месть же оправдывала любые уловки и закрывала все счета. Справедливо мстящий, с точки зрения любого ситтори, всегда в своем праве. В праве хитрить, обманывать, подставлять и наносить удар в спину.

— То есть, весь наш договор ничтожен? Ваши обещания были обманом, уступки — ловушкой. Но ради чего? Ведь всё придется начинать сначала. Я не понимаю. Вы не хотите, чтобы наказали преступников?

Кай сам от себя не ожидал такой жалкой истерики. Но как же ему было обидно, просто до соплей обидно. Вся работа насмарку, все усилия втуне, ведь она не подпишет это проклятое отречение даже под пыткой.

— Да, я ничего подписывать не стану, — молвила она, точно угадав мысли арайнца, и осторожно погладила куклу по волосам. — Мой подарок Миёй на шестнадцатилетие.

— Но почему вы не рассказали мне сразу? Почему?

— А что вы могли сделать с офицером Особого отдела, который вами же и командует, по сути? — парировала императрица.

— Яно? Это он сделал?

— Почем мне знать, может и он… хм… поучаствовал, — пожала она плечами равнодушно. — Но он мог, но не остановил остальных, тех, других ваших солдат. Я должна была рассказать вам, как она кричала всю ночь? Могу сейчас, хотите? Или как мы с Шиффей пытались выломать запертые снаружи двери? Был ли там Яно, не знаю. Но это он вытащил её утром на улицу — растерзанную, голую, дрожащую — приставил к голове пистолет и выстрелил, глядя в мои окна.

— Он не…