Послечеловек

Герман ожидал, что она будет яростно доказывать мне что-то, но вместо этого он мог прочесть в ее глазах только спокойствие. Их взгляды пересеклись. Римма встала с кресла, и жестом пригласила Германа в операционный модуль. Все помещение было тщательно продезинфицировано, и огромное крепление для хирургических машин на дисковом устройстве было неактивно. Компьютер телевизионной трансляции также был выключен. Операционная была погружена во мрак. Римма включила свет, и ослепительно-белые стены, как в кабинете у врача, предстали взору Германа. Стоя на пороге комнаты, Римма, медленно повернувшись к нему лицом, сказала:

— Моя философия означает, что мой Зверь — это не животное, это человек в зверином обличье. Знаете, почему? Начнем с понятия «Послечеловек».

— Что же это за понятие, и что вы вкладываете в данный термин? — спросил Герман вкрадчиво. Ситуация его сильно заинтересовала.

— Для начала ответьте, как вы сами понимаете это слово? — Римма сцепила руки в замок, но уходить с порога комнаты не собиралась.

— Для меня это означает, что какая-то допустимая черта осталась позади, — сказал Герман неуверенно. Внезапно он почувствовал раздражение. И что вы хотите этим сказать, в конце концов?

Римма только махнула рукой, видя его раздражение, и провела его обратно в операционный модуль, где они сели на сиденья перед белыми компьютерами. Свет компьютеров в полутьме отражался в глубине ее бездонных, отчаявшихся глаз. Она давно потеряла надежду.

— Для меня Послечеловек, — начала она, — это человек, поврежденный духовно. Эта поврежденность может быть как врожденной, так и приобретенной; врожденная подразумевает под собой духовное уродство, чистое зло, иначе таких людей называют моральными уродами, а приобретенная порождается внутренними страданиями. Последний факт позволяет причислить к разряду Послечеловека некоторых преступников, серийных убийц и террористов.

— Вы хотите сказать, что и мы с вами принадлежим к этому разряду?! — Герман вскочил со стула. Волнение пробирало его до костей.

— Да… успокойтесь, сядьте, — недовольно сказала она, — на этом я еще не закончила. Это еще не все, о чем я хотела рассказать.

— Вы когда-нибудь читали «Феменологию духа» Г.В.Ф. Гегеля, философский трактат 1807 года? Мой внутренний Зверь, которого породило страдание, мой Зверь, который жалобно скулит и ворчит, обвивая пушистым хвостом мое слабое немощное человеческое тело, он бесконечно отрицает себя, возможность прощать чужое зло.

— То есть Зверь отрицает сам себя? Свою человечность?

— Именно, — губы Риммы впервые озарила слабая улыбка, — так и есть. Мой Зверь руководствуется понятием Гегеля «беспощадное отрицание». Это отрицание, как вы думаете, что оно в себе несет?

— Разрушение? Уничтожение? Смерть? Убийство? — спросил Герман, догадываясь. Сердце замерло у него в груди.

— Правильно. Я мертва духовно, но я каждый раз обретаю себя вновь и вновь через убийство… а облик Зверя — всего лишь метафора моего отчаяния. Как, впрочем, и вашего.

— Но это… — сказал Герман, с трудом проговаривая слова, — это же нигилизм. Раз вы отрицаете свою человечность, вы отрицаете человечность вообще. Это же трансгрессия… выход за пределы допустимого, дозволенного. Вы — трансгрессивный нигилист!

— Да, так и есть, но я не хочу постоянно возвращать себя к жизни через убийство других людей. Я глубоко несчастна, и вы знаете, каково это. Вы ведь сами — серийный убийца.

На этом Римма закончила и замолчала. Герман же тем временем долго приходил в себя. «Мне никогда не пришла бы в голову подобная концепция», подумал он. Но тут он рассмеялся прямо перед ней. Не мог удержаться. Колики в животе совсем донимали его. Ему стало очень больно.

— Вам смешно, правда? — спросила Римма утвердительно. — Смейтесь дальше, для меня теперь ничто не имеет значения, даже ваш горький смех.

Она развернулась и ушла к себе в проектировочный модуль; Герман же еще долго смеялся, горестно и долго так смеялся. Но внезапно на Германа накатила злость, и он ударил кулаком по столу. Кружка на столе заходила ходуном от удара. Теперь он знал, кто такая Римма, и кто такой Послечеловек, но одна и та же мысль все не давала ему покоя. Если Римма считает себя Зверем, она должна скоро сделать операцию по смене тела. Это было ужасно, потому что было почти невозможно. Отчаяние довело ее до такого шага. И виной всему был Герман, но он не чувствовал раскаяния. Напротив, ему было очень смешно. Этот смех, должно быть, был защитой. Он пытался защитить себя. От кого? От Зверя? От самого себя?