Последнее искушение дьявола, или Маргарита и Мастер

Нечистая небрежная одежда, лохматые засаленные бороды, обмазанные жиром косички, тысячи лукавых и злобных, навыкате, глаз — наместник с отвращением сплюнул в мраморную урну стоящую сбоку.

— Рим, — единственная мысль, которая владела его душой уже пятый год, — возвратиться в столицу империи любой ценой…

Услышав шум шагов, Пилат обернулся — центурион ввел арестованного через другую дверь и, следовательно, он был доставлен не через вход, ведущий во дворец с площади. Предусмотрительность Каиафы была неудивительна, судя по доносящимся крикам, задержанного могли не довести живым через разъяренную, беснующуюся толпу.

Он не стал садиться в кресло, а подошел и остановился в двух шагах от пришедших, с интересом вглядываясь в бесстрастное неподвижное лицо невысокого худощавого человека лет тридцати.

Пленник был одет в аккуратную белую хламиду, на греческий манер, отороченную серой окантовкой с простым узором, застегнутую на правом плече, коричневатого камня, фибулой с изображением пальмовой ветви. Никаких других украшений на одежде и теле не было. Ноги его были босы.

Волосы, цвета спелого ореха, извиваясь колечками, в беспорядке спадали на плечи, разделенные посередине, едва заметным спутанным пробором. Лицо, слегка бронзоватого оттенка, свидетельствующего о частом нахождении под палящим солнцем, хранило спокойное и отчужденное выражение. Высокий лоб с двумя продольными неглубокими морщинами слегка нависал над коричневатого цвета, скорее карими, блестящими глазами. Довольно крупный нос имел более римские, нежели иудейские очертания. Левая щека имела явственно красноватый цвет и была поцарапана, очевидно, храня следы нанесенного по ней удара.

Небольшие выразительные губы почти скрывала курчавящаяся густая бородка, сросшаяся с усами, также разделенная посередине и того же цвета, что и волосы на голове, разве, чуть рыжеватее и темнее.

Ничего, особо примечательного, в его облике прокуратор не усмотрел. Его можно было принять и за грека, и за римлянина, и за иудея.

Этот человек дерзнул поднять голову против всесильного Рима?

— Ты можешь идти на свой пост, — сказал он центуриону и попытался заглянуть в глаза арестованного.

— Чем досадил ты им?

— Слова твои следует обратить к ним.

— Правда ли, что ты делал чудеса?

— Не я делал, но Бог.

— В какого бога ты веришь? Он у тебя один?

— Вера — это надежда. Разве запрещено надеяться? — уклонился от прямого ответа задержанный.

— Для чего ты пришел в Иерусалим?

— Я принес огонь, который очистит этот мир.

— От римлян?

— Нет. От нечестивцев, беспутных и бесчестных людей. И потом на выжженной и очищенной земле я воздвигну новый Иерусалим.

— Ты царь?

Худощавый человек поднял большие влажные глаза и глухо произнес, — царство мое — не от мира сего.

— Где же царство твое? — в голосе прокуратора прозвучала скрытая насмешка, — за пределами империи великого Тиберия?

— Царство мое есть истина, — арестованный не принял иронии, — и я пришел в этот мир, чтобы провозгласить ее.

— Что есть истина, по-твоему? — заинтересовался римский наместник, — познаю ли я истину, допросив тебя, выяснив твою суть, уяснив твои преступления и предав смерти?

Человек долго молчал, отрешенно глядя, как в узкую бойницу за спиной собеседника неторопливо проникает луч солнца.

— Единственная истина это вера в Бога, — отчужденно произнес затем пленник. — Это сам Бог, как таковой. Человек приходит к истине через свои заблуждения, полагая эти заблуждения за истину, за свою веру. Он никогда не познает Истину, но может приблизиться к ней и обрести веру.

— Мне странны твои рассуждения. К этому призываешь ты народ иудейский в своих проповедях? Ты хочешь насильно вложить в души соплеменников свою веру?

— Нет. Истина заложена в глубине человеческого сердца. Это познание также и себя. Для меня важен свободный поиск Истины каждым человеком. Насилию здесь не место, — конец фразы пленник произнес очень медленно, но отчетливо.

Понтий Пилат задумался и сделал длительную паузу. Не потому, что не верил этому странному человеку, но пораженный простотой сказанного и глубиной его помыслов.

Молчал и собеседник, отрешенно уставившийся в висящий на стене боевой щит.

— Ты хочешь править миром?

— Нет. Я не правитель.

— Тогда чего же ты хочешь? — рассерженно вскричал римлянин, — я уже изучил повадки здешних народов. Галилеянину нужна слава, а иудею деньги?

На его лице появилось неприязненное выражение. Допрашиваемый что-то недоговаривал. Представители всех здешних племен любили выражаться иносказательно, и иногда их скрытые намерения были непонятны чужакам.

Он был воином и всякие околичности и словоблудие претили его прямой натуре. Он чувствовал подсознанием, что не все так просто с этим пророком, приговоренным синедрионом к смерти, что это не только столкновение двух мировоззрений. И осознавал — Каиафа не зря пришел за помощью к своему смертельному недругу. Что-то было здесь не так. Но, что?

— Я упраздню законы, начертанные на скрижалях Моисеевых, и создам новый закон в сердце человеческом. Я знаю то, чего не ведают другие…