Последнее лето

– Да мы тут насмерть перемерзнем, – проворчал Шурка. – Не пора ли начинать, го…

Он чуть было не ляпнул «господа», но вовремя осекся. Однако и «товарищи» сказать не решился, обращение так и повисло в воздухе.

– Товарищ Павел вот-вот придет, с минуты на минуту, – снова пообещал хозяин, нервно потирая руки. Вообще, он их беспрестанно потирал, и Шурка не мог понять, страшно ему или просто-напросто зябко.

Впрочем, товарища Павла пришлось ждать еще не менее получаса. За это время появились двое каких-то мастеровых с наглыми рожами настоящих пролетарских революционеров. Молодцы, одетые в черные ватные куртки, сначала смерили презрительными взглядами Шуркину гимназическую шинель, но тотчас переключили свое внимание на барышню в пуховом платке: разглядывали ее истово, чуть ли не с разинутыми ртами и умильным выражением простоватых молодых лиц, покрытых по щекам легким пушком будущих бород.

Шурик на них искоса взглядывал и завидовал: ему до бороды и усов было еще далеко, пока никакого намека. «Ты у нас еще не оперившийся птенчик!» – шутил в веселые минуты, глядя на Шурку, отец.

Наверное, барышне под пристальными взглядами молодых пролетариев стало жарко (да и вообще в комнате надышали, атмосфера в ней сделалась более живая), и она сняла наконец свой пуховый платок, оставшись в маленькой котиковой шапочке, чудом державшейся на гладко причесанной черноволосой головке.

Революционеры разинули рты. Альмавива одобрительно вздохнул и разгладил свои щипаные, неопрятные усы.

А Шурка так и ахнул:

– Тамарочка! Это ты?!

– Молчите! – сурово сказала ему Мопся, обращаясь почему-то на «вы». – Здесь нет никаких Тамарочек или Шурочек. У нас у всех партийные клички, но вы еще не приняты в наши ряды, поэтому будем вас называть просто – товарищ Тамара, товарищ Александр…

«Это я – товарищ Александр!» – сообразил Шурка и с некоторой фатоватостью раскланялся, привстав со своего неудобного стула.

Марина не назвала остальных присутствующих, да Шурке они и не были интересны.

Но Тамара! Тамара Салтыкова, подружка Сашеньки, его сестры! Боже мой, кто бы мог подумать, что эта молчаливая, скромненькая барышня играет в столь опасные игры! Или только начинает? Наверное, она, как и Шурка Русанов, пришла всего лишь посмотреть, познакомиться. Шурику захотелось взять Тамару за руку и немедленно увести отсюда. Она была слишком хорошенькая, слишком нежная для столь убогой комнаты, для осоловелых взглядов пролетариев. По мнению Шурика, в революцию шли только избалованные безнаказанностью дуры вроде Маринки, или безнадежные старые девы, или вовсе уродки. Тамарочка ни под одну из трех категорий не подходила никоим образом. Она была, как говорится, из хорошей семьи, дочь военного, умершего от ран, полученных в Маньчжурии. Не так уж много в городе было признанных героев японской войны! Оттого знакомства у Салтыковых были самые блестящие, и хоть они жили весьма скромно, водить с ними дружбу считалось в Энске почетно. Тамара была звана на все самые пышные балы и празднества, иной раз и Русановых обходили приглашения, а Салтыковых – нет, никогда. Училась она в гимназии на казенный счет, прекрасно рисовала, и порой две подруги, Саша и Тамара, начинали мечтать, как поедут в Москву и поступят учиться в Строгановское училище. Тамара прекрасно вышивала, ну а Сашенька этим не столь сильно увлекалась, она больше любила рисовать куколок в нарядных платьицах, но не знала, стоит ли ехать учиться в Москву, чтобы куколок рисовать. А Тамара всерьез собиралась…

Интересно, каким ветром занесло эту милую девочку в революционный водоворот? Да каким же еще – Маринка, конечно, совратила, она очень сладко умеет петь «о равенстве, о братстве, о свободе». Заинтересовала же Шурку, почему и Тамару не заинтересовать…

Стекло снова задребезжало.

Все вскинулись. Однако это снова оказался не ожидаемый товарищ. Пришел человек, при виде которого Шурка вытаращил глаза: уж кого-кого, но актера Грачевского он меньше всего ожидал здесь увидеть. Щеки загорелись: вспомнился их разговор об употреблении неких крепких напитков … Шурка испугался, что Грачевский сейчас продолжит читать ту нотацию, которую он начал за кулисами, и публично его осрамит, однако через минуту понял, что вновь прибывший его не только не узнает, но почти не замечает: глаза у него были стеклянные, да и попахивало от него весьма выразительно – винищем. Получалось, после окончания спектакля Грачевский где-то приложился к горлышку, а только потом поплелся (это слово точнейшим образом подходило к его походке – нога за ногу!) на конспиративное собрание.

«Батюшки-матушки! – воскликнул мысленно Шурка, вспомнив, как выражала свое изумление кухарка Даня. – Батюшки-матушки, вольно же газетчикам трепаться о том, что трон под самодержцем ощутимо шатается, а ряды революционеров крепнут! Это где ж они крепнут, ряды-то? И кем крепнут? Алкоголиками, девчонками и тупицами?!»