Последнее лето в национальном парке (СИ)

К последней станции метро в голове уже роились мысли о неуставных отношениях в армии, количестве копченых угрей, запрашиваемых военкомами, мальчишеской страсти к пиротехнике, детской комнате милиции и прочих ужасах, подстерегающих моего малыша на тернистом пути становления личности, включая американские мультики о звездных войнах. Мечта о бантике приказала долго жить, пора было учиться складывать железные элементы конструктора в авианосцы, танки и прочие атрибуты зрелого бога Марса.

Я пришла к себе, и замок в моей двери оказался взломанным, в комнате было все перевернуто, и оторванная ножка у тряпочной Спиридоновой выглядела на удивление худой и плоской. Вор знал, что искал — мои бумаги и записи его явно не интересовали, и это был, наверняка, кто-то из тех, с кем я имела дело по коммерческой линии. Пару писем с неясными угрозами и глухими проклятьями я уже имела, но это было по другой линии.

— Будет занятно, если они подружатся друг с другом, — думала я о своих доброжелателях по разным линиям.

Поскольку жила я, как истинная революционерка, на нелегальном положении, то вызывать милицию не хотелось. Спустя некоторое время пришлось осознать, что мой новенький note-book тоже исчез, и это было последней каплей в горькой чаше. Я подобрала с пола дискету со своими воспоминаниями и почувствовала себя из рук вон плохо.

Человек предполагает, а вор располагает — это было для меня новостью. Ранее криминальный мир существовал отдельно от меня где-то в старой Одессе, и мы никогда не встречались. Золотое яйцо Фаберже до недавнего времени было только семейной реликвией, а все остальное тоже не представляло жизненной ценности — укради, и я отобедаю в ближайшие выходные у родственников, а потом получу очередную зарплату и материальную помощь от профсоюзной организации. А теперь, вот, ограбили так, что поневоле задумаешься о социальной защищенности и прочих преимуществах душелюбия и людоведения, которых я лишилась по собственной воле. Мурка с Сонькой уже не казались мне веселыми персонажами далекого прошлого, это была сегодняшняя сволочь, и ничего сделать сейчас я не могла. И вообще все складывалось не по правилам!

Мне не повезло, однажды у меня была дочь, но я упустила свой шанс и не дала ей своего имени. Мне не повезло, но я стала дерзкой бабой, и, слегка отлежавшись, решила перехитрить судьбу. В конце концов, Солоха и с сыном через трубу летала. В этом мире, как в судебной практике, можно все изменить, нужно лишь вовремя создать прецедент для грядущих ссылок. Что же, будем пока поливать клумбу керосином, чтобы не заржавело — временное отступление с черной меткой на глазу, прослезившемся от дыма отечества. Сейчас нужно выжить!

— По крайней мере, это честно, — сформулировала я эпитафию и задала вопрос зеркальцу, исходя из новой реальности:

— Здравствуй, зеркальце! Скажи да всю правду доложи: я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?

Измена, черная измена тут же засветилась в зеркальце, и только тут я разглядела, что мое отражение по-прежнему носило длинные волосы, и мысль прожить без всякой славы средь зеленыя дубравы у семи богатырей до появления восьмого и главного показалась этой лицемерке, на плече которой я отсидела долгий срок, всех милее, всех румяней и белее. Она всегда была дамой сомнительного поведения и рада-радешенька была смыться при первых же трудностях — дескать, что же делать, если земное притяжение снова и снова влечет на тропинки пакавенского леса, и там, за поворотом на Кавену…

И глядя сейчас в ее зеленые глаза, я поняла, что упустила свой шанс, когда имя наше было Лилит, упустила окончательно и бесповоротно, и теперь ничего не получится, потому что она уже съела свою половину яблока и теперь имя ее было Ева, а та была только обыкновенной женщиной, и ее желания не были тайной — уйти из родительского дома, и, обретя смертную душу, родить сына — чтобы служба Адаму не казалась медом. Тогда я зашипела и вцепилась ей в волосы, а потом все померкло, и очнулась я уже на левом плече своей хозяйки. Теперь она могла говорить, сколько угодно, а мне оставалось только слушать и подмурлыкивать ямбом. Пожизненное заключение с ежегодной дегустацией серы представлялось сейчас далеко не худшим вариантом.

Да, мяу, в ведьмы районного масштаба я не гожусь — дочери у меня не будет. Интриговали, ездили за реку, от отцовских претензий предохранялись, а смысла теперь в этом не более, чем в крестьянском масле, отсепарированном из кукурузы молочно-восковой спелости потомками кубанских казаков. А тратить жизнь на создание прецедента уж совсем бессмысленно — как разговаривать о чистоте, вместо того, чтобы мыть пол.

Специалисты будут вопить от восторга, а публика останется равнодушной. Кто же виноват, мяу, и что делать, если вопросы уже плывут весенними ручьями, а ответы колоколом пульсируют в голове, и этот колокол звонит по мне — да-да, нет-нет, да-да…