Последнее лето в национальном парке (СИ)

О, я знавала такие отчаянные вспышки чувств! Это случилось со мной спустя несколько месяцев после свадьбы, когда, вытирая пыль на книжных полках, я обнаружила фотографии своего мужа — он был в объятиях одной общей знакомой, а пуловерчик, стиснутый женской ручкой, я подарила ему совсем незадолго до того ко дню рождения. Безумие было белого цвета, любимого цвета восточной вдовы, и оно не имело ничего общего с бабушкиным воспитанием, светскими приличиями и университетским образованием.

К тому времени я уже ждала ребенка, появления которого так отчаянно не хотел его отец. Отец отчаянно хотел поработать за границей, а в этих делах были свои правила игры, и мое упорство разрушало его планы — в рай допускали только с женой, но без грудных детей. Все упиралось отнюдь не в мое чадолюбие, и мое будущее материнство представлялось мне весьма туманным — просто я знала, что первого ребенка нужно сохранить.

— Ты случайно забыл эти фотографии на видном месте? — спросила я, дождавшись его к весьма позднему ужину.

— Это только инсценировка, Мариночка, — не без ловкости вышел из положения мой муж, — но ты увидела эти фотографии и понимаешь, чем кончится дело, если ты сделаешь по-своему.

— Но медицина мне не поможет, — сказала я в отчаянье, — сроки уже вышли.

— Первый раз я тебя вовремя предупреждал. Пойми, такой шанс в самом начале карьеры не упускают, — ответил он.

Я все же позвонила нашей общей знакомой и блефовала, как могла, пока она откровенно не призналась:

— Собственно говоря, мы уже две недели, как расплевались, и звонить нужно уже по другому адресу.

Ты неплохая баба, Марина, что ты за него так держишься? Он даже в постели умирал от любви к себе, ей-богу скука одолевала.

Тон был вполне дружелюбным и искренним, а формулировка «умирал от любви к себе» ловко сфокусировала мои неясные сомнения, одолевавшие меня иногда у окна то недолгое время, когда я приходила с занятий в пустую квартиру, а мой муж еще только выходил из того заветного места, откуда посылают за границу, потому что в пределах Садового кольца по распоряжению Моссовета службу начинали на час позже.

Я крепко задумалась, и мои жесткие сухие мысли ураганом носились по комнате, а когда они, наконец, опали обессилевшей осенней листвой, то рядом было пусто, и внутри было пусто, и нужно было учиться жить заново, потому что не всем же везет с самого начала.

Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой! Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел… Сны, конечно, это пена морская, но почему же знакомый силуэт в окне хижины расплылся и так перепугал бедную русалку? Не ответив на этот вопрос, я повернулась на сто восемьдесят градусов — так, чтобы отражаться в стекле спиной.

— Мне жаль, неладно получилось. Я не хотела уходить.

— Теперь я знаю, но ведь разговор об этом был!

— Ты всегда говоришь только то, что думаешь?

— Нет, разумеется, но… Я прошу тебя, не поджигай ничего. Всегда успеешь сделать это, если захочешь.

— Подождать до следующего раза?

— Знаешь, мне никогда не давали поводов для ревности, — засмеялся он, — я слишком хорошенький. И вообще я многого не знал про себя. Например, того, что я форменный мазохист, поэтому и не могу уйти от тебя.

— Я знаю, что тебе было не сладко, но этот образ может вдохновлять далеко не каждого.

— У меня имеются некоторые доводы в свою пользу, еще недавно они казались тебе неотразимыми.

— Возможно, они не так уж и плохи, но завтра ты снова уложишь парочку остывших трупов между нами, и я буду мерзнуть от твоего взгляда.

— Теперь все будет по-другому.

— Это точно, мы оба это уже заметили. Кто первый, кто последний в очереди за баландой и ежевечерний шмон на нарах. Скучно жить на этом свете, господа!

— У нас всегда получалось оставаться наедине, и я не казался тебе в это время чужим мужем, не так ли?

— Не исключено, — протестировала я про себя сладкие моменты нашего бытия, — парадокс нашего существования, но покойниц на нарах не водилось, потому что зримо представить его в объятиях другой женщины я не могла. Возможно, меня спасало чувство собственной неповторимости, а, вернее всего, Пакавене была моим царством, и здесь я чувствовала себя в безопасности. Разве что иногда, в соснах пакавенского леса…

— Ты прослушал кассету, и теперь по некоторым статьям я реабилитирована. А ты уверен, что я была там предельно искренна?

— Я уверен в другом — ты звала во сне именно меня.

— Тот еще аргумент, смею заметить.

— Тот… Не тот… Да, прости ты меня, ради бога, без всяких аргументов.

— Да я уже простила, мог бы сообразить. Практические выводы вот только боюсь делать, милый мой мальчик, — думала я не без грусти, — предложить ему покурить вместе, что ли?

А мальчик тем временем ободрился и шептал мне на ушко то, о чем обычно молчат, а я вслушивалась не столько в слова, сколько в его тихий голос, и ощущение неведомой ранее потусторонней власти над этим человеком уже жгло меня, и железные генералы роняли скупые слезы друг другу на погоны, пока я сдавала Харьков, Москву и Курильские острова и, не глядя, подписывала акт о полной и безоговорочной капитуляции…