Последнее оружие

Поэтому ровно полгода спустя побрили мне голову в солдаты. Ростом Господь не обделил, ну а в остальном я был лох лохом. Естественно, что призывная комиссия захотела шутку отмочить и отправила меня в довольно элитные войска, в морскую пехоту. Я первые несколько месяцев как в нирване жил, это меня и спасло. Кто меня там под вздох или по чайнику лупил, кто поджопниками награждал — я потом и вспомнить не мог. А далее мое тело из Севастополя в Герат переслали. Тот неправ, кто думает, что в Афгане не было нашей морской пехоты. Еще как была. И что интересно, открылась там у меня охотничья лесная мудрость — мамино наследство даже в горах пригодилось. Стал я чувствовать вражью силу, то есть со мной ребята не напарывались на засады, на минах и растяжках почти не подрывались. Превратился я из лоха, из «черепа» в человека, даже в сержанта. Когда израильтяне драили палестинцев в Ливане, я тоже был неподалеку — на корабле в сирийском порту Латакия. В качестве общеукрепляющего средства у прогрессивного режима. «Дам коня, дам кинжал, вертолет, пулемет и бесплатно отдам вам десантников взвод», — так, вероятно, напевали наши советники товарищу-господину Асаду. Фамилия у меня после усыновления была Вайзман, но национальность по паспорту — манси. Так что командир роты все выпытывал: переметнусь ли я к сионистам, если начнется драчка. Я, конечно же, отвечал, что переметнуться могу только к манси и медведям.

После службы был какой-то занюханный институт, кажется, холодильной промышленности, думать там было ровным счетом не о чем, поэтому стал я выстукивать на машинке истории о животных разного обличия. И вдобавок хаживал на всякие литературные семинары, где кучковались интеллигенты разной степени заплесневелости под присмотром парочки стукачей и делали вид, что они — культура. Стукачи время от времени организовывали сборничек для вечно молодых писателей от двадцати до шестидесяти, отчего творцы, неохваченные кагэбэпросветом, тоскливо лаяли на счастливчиков. В конце восьмидесятых раскрепощенные Лигачевым комсомольцы стали оседлывать издательства и добывать монету, распечатывая для народа всякую муру. Тут бы мне подсуетиться, но не мог я пьянствовать с заискиваниями и подхихикиваниями со всякой мишурой, поэтому к тому времени, когда настала свобода, к 1991 году, я уже догорел. Может, протяни я еще годик и стал бы катать книжки про разные там мафии и борющихся с ними афганцев, или что-нибудь по эротической части заделал бы, например роман «С елдой наперевес». Но в сентябре я отчалил к папе, который уже с полпятилетки проживал на одном иерусалимском пригорочке.

А еще 21 августа я находился в Москве и чувствовал себя чужим на празднике жизни, и все сомневался в решении, но билет уже елозил в кармане, а портвейна было во мне по самое горлышко. Неожиданно среди уходящего из столицы танкового полка заприметил знакомого по Герату офицера. Он мне сказал, показывая на радостных интеллигентиков:

— Достали меня эти хиляки. Они себя жалеют, мы их, а много ли толку с этого будет. Любой строй и режим не на слабости, а на силе стоит. На дурной ли, на более-менее разумной, но все равно на силе. Эти отцы-пилигримы и прочие ковбои, которые в Америке демократию строили, они ведь крепыши были, не дураки выпить, подраться, пострелять друг в друга, индейцам уши поотрезать. Они себе пространство не забывали расчищать.

И я почувствовал сермяжную правду офицера-танкиста. Энергия нужна для любого дела, а когда она прет вперед и ломает все на своем пути, то становится больно. И в самом деле, сменив партийных дядей, которым все падало прямо в рот, нахлынули бандиты. Каталась под черной кожей курток бандитская сила, но имелась за широкими плечами лишь советская школа. Благодаря ей урки показали, что такое непримиримость к врагам и применение разных сподручных средств для достижения «светлой» цели.

Но я уже курсировал за границей. Можно сказать, наступил третий этап моей биографии. В Израиле женился — ух там и баб на все вкусы, даже на меня хватило. Обрачился я с одной из наших эмигранточек, но в самой стране не задержался, хоть она и солнечная. Те бабки, что тамошнее правительство отстегнуло, я проел, пропил, проплясал, ни на какой работе не прижился, папаша меня по своему обыкновению не привечал, даже гарантию пожалел дать под деловой кредит. Можно было в армию податься, но без обрезания не стоило. Убило бы меня, например, и ни одна религия провожать бы не стала мой гордый труп в распоследний путь.