Последнее оружие

— Тебе жить не больше того времени, что потребуется птичке погадить, — шепнула мне какая-то ехидна из числа свиты.

Уже первые удары неприятеля выказали руку опытного бойца, твердую и сноровистую. Бились мы подле самой стены ущелья. Воин монгольский рыкал как пардус голодный и пытался загнать меня к крутояру, чтобы не смог я махать своей жердью. Я же, милостью Божьей, несколько раз проскакивал у него под рукой… Если бы не смех свитских, наверное подожал бы воин, пока ослабею я.

Но поторопился монгол и, резко шагнув вперед, нанес прямой удар. Отклонил я его клинок, и оказался он столь близко, что горячая его слюна брызнула мне на лицо. Ухватил я его за выставленную вперед правую руку, дернул к себе. Отчаянно так дернул и подставив бедро, приемом горицкой борьбы оторвал монгола от земли, да и направил в скалу. Батыр, ударившись о камень, словно птица с лету, стал тихим и безвердным.

— Удачлив ты в бою, — сказал недовольный нойон, — но только знаешь ли ты, что на каждого вашего воина приходится по двое наших. Ведь в восточных улусах мужчины нетерпеливы как козлы, а женщины плодовиты будто кошки.

Джебе махнул рукой, и всадники разъехались в стороны, открыв путь огромному пешему воину с секирой. В белых нездешних глазах амбала читалось желание изрубить меня на малые кусочки. Он выставил одну ногу вперед — толста та была настолько, что похожа на ствол древесный — засим отклонил широкое туловище чуть назад и яростная секира рассекла воздух справа налево и слева направо. Затрепетало тут мое сердце, убоялся я и зашатался от страха.

— Ты проживешь не больше того времени, что требуется собаке пролаять, — шепнула ехидна из числа свистских вельмож.

Неожиданно раздался шум и топот конских копыт. Несколько монгольских всадников, видимо из дозорного разъезда, подскакали к нойону, а с собой вели они двух моих лошадей. Через луку седла у одного нукера была перекинута Гюль де Шуазель.

Я подскочил к Каурке и выхватил из седельной сумки грамоту, чтобы немедленно вручить ее нойону. Он прочел ее сам, без помощи слуг, и губы его почти не шевелились при чтении.

— Сочтем, что ты оказал нам услугу великую, — сказал Джебе, оторвав глаза от свитка, и поискал взглядом девицу. — Ну-ка покажите ее.

Один из нукеров тотчас сбросил Гюль на землю, другой поставил на ноги.

Губы нойона скривились, показывая пренебрежение к чахлым прелестям Гюль.

— Нехороша и противна. Чем прельщать-то будет? Пусть покажет нам сейчас свое злое искусство.

— О, милостивый господин, силы зла просыпаются в ней только с приходом тьмы.

— Тогда разделит ночь вот с ним. — Джебе ткнул пальцем, украшенном многими перстнями, в воина-амбала. — Славен он подвигами ратными на поле, пусть теперь на ложе посражается. Коли все случится сообразно твоим словам, отпущу я тебя, а ее казню злой смертью, разорву конями на части. Если не случится — подохнешь вместе с ней.

— Господин, когда правдивость моя подтверждение получит, вели отпустить ее со мной вместе.

— Ай, какой добрый, — причмокнул нойон. — Хорошо, ты станешь пищей для упыря.

А у девицы очи ясные, невинные, словно бы укорящие, и лик будто ангельский. Ну, какой из нее упырь?

— Сейчас садись, посланец, на свежего коня. А воин, которого ты посрамил, следом побежит, как собака, — велел нойон. — Девицу же возьмет тот, кто проведет с ней ночь жарую и битву любовную.

Вслед за свитой нойона выехал я из зеленого ущелья на каменистую равнину, знойную и скучную. Здесь бодрые кони пошли рысью. Солнце было еще высоко, когда серая пустыня неожиданно расцветилась разной пестротой. Как будто зверь огромный перевернулся на лысую спину и показал клочковатый живот. Не сразу и поймешь, что это шатры, юрты, кибитки, стоит здесь станом войско великое. Когда подъехали ближе, уже завечерело и весь стан озарился огнями кострищ и факелов, а некоторые шатры оказались высокие и просторные, как терема.

Более я Гюль в тот день не видел, ее забрал ее в свою юрту амбал с секирой.

А меня два воина взяли за руки и сбросили в яму глубокую, в земле посидеть. Никто яму не сторожил, впрочем и выбраться из нее не было возможным.

Ближе к утру холод схватил меня за каждую жилку, за каждую косточку, и всякая внутренность будто заледенела. Но с зарею в яму опустился сыромятный ремень и по нему выполз я наружу. За краем поджидало меня несколько нукеров с лицами, выражающими пока неведомую мне волю властелина. Не знал я, что мне сейчас уготовано, останется ли моя голова сидеть на плечах, ино покатится горемычная — окроплять кровью бесплодные камни.

Мимо затухающих костров и спящих еще воинов проведен я был до края стана, где стоял зоркий дозор. Там били копытами и махали хвостами мои лошади, отодохнувшие и сытые — на Сивке сидела девица де Шуазель. Узнал я ее по хруким плечам, хотя лицо было закрыто тканью. Поскорее взобрался я в седло своего верного Каурки.