Последнее пришествие

И ведал Он, что вон тот респектабельный мужчина в дорогом костюме, выходящий из черного «мерседеса», в погоне за прибылью не остановился перед мошенничеством и нажил состояние путем облапошивания множества доверчивых сограждан…

И не ускользало от внимания Его, что вот эта полная женщина с хозяйственной сумкой, из которой торчат размякшие на жаре хвосты мороженого минтая, упрятала при содействии мужа свою престарелую мать в сумасшедший дом, чтобы не утруждать себя уходом за ней…

И был осведомлен Он, что вот этот торговец овощами бессовестно обсчитывает покупателей, если они смотрят на весы, и обвешивает, если они заняты подсчетами.

И еще знал Он, что даже вон тот десятилетний карапуз, смачно жующий «жвачку» и по-птичьи щелкающий после ее выдувания изо рта этаким воздушным пузырем, частенько развлекается прицельной стрельбой сырыми яйцами по прохожим с крыши своей «пятиэтажки»…

И, в свою очередь, люди невольно обращали внимание на странного юношу, причем, если бы кто-нибудь спросил у них, что в Нем было странного, то каждый бы, наверное, затруднился с ответом. Длинные волосы? Но в наше время каждый носит такую прическу — а вернее, отсутствие оной — какую хочет… Неправдоподобно белый плащ, к которому почему-то совершенно не пристает грязь? Так мало ли что носит нынешняя молодежь!.. Необычная для возраста (на вид Спасителю можно было дать лет восемнадцать, не больше) серьезность и озабоченность на худощавом, бледном лице Его? Это уже ближе к истине… А скорее всего — Его глаза. Наткнувшись на взгляд юноши, любой человек испытывал примерно те же ощущения, когда прямо в лицо сверкает фотовспышка. И еще, в отличие от других, юноша никуда не спешил, и видно было, что он идет не куда-то и не за чем-то, а просто так полагается Ему — идти, а не сидеть…

И, несмотря на то, что Спаситель впервые оказался в таком большом Городе, достопримечательные места явно не интересовали Его — все внимание свое он стремился уделять людям.

И люди оглядывались на Него и невольно замедляли шаги свои, но почему-то никто не осмеливался подойти к Нему, а те, кто все-таки находил в себе силы заговорить с Ним, каким-то образом мгновенно осознавали, кто Он такой и зачем явился в Город-на-Холмах, и их сразу же отталкивала от Него невидимая, но могучая сила, и в такие моменты между Ним и пристающим к Нему будто разверзалась бездна, переступить которую нельзя было ни при каких обстоятельствах — и люди тогда умолкали и отступали от Него в непонятном страхе и смятении.

Спаситель же не разговаривал с окружающими людьми не только потому, что был нем с самого рождения, но и потому, что в этом не видел пока необходимости.

И знал Он, что речь сама польется из священных уст Его лишь тогда, когда приступит Он к осуществлению последнего этапа Миссии — проповеди Истинного Пути для человечества, а до этого Он должен лишь внимать и тяжело, мучительно, до боли в сердце своем размышлять, формулируя будущие постулаты…

И, как ни странно, одолевали Его при этом горькие воспоминания — и не только о нынешней земной жизни своей, но и о той, которая длилась тридцать три года.

И тогда вновь и вновь виделись Ему почему-то не раскаленные окрестности Голгофы, и не последние минуты своих мучений на Кресте, и даже не скорбь на лицах учеников и соратников Его, робко ожидавших конца казни в толпе зевак, а множество возбужденных, перекошенных от ярости и жажды крови лиц, когда орала исступленно толпа Пилату: «Смерть ему!.. Распните его!.. На крест его, на крест!»…

И до сих пор помнил Он свое отчаяние и ощущение безнадежного поражения, и глубокое непонимание свое: «За что?.. Я же принес им Заповеди Добра! Я же творил чудеса для них, исцелял хворых и одарял нищих, указывал праведный путь заблудшим на многие века, а они… Да как они посмели осуждать меня?!»…

И оттого теперь чувствовал смятение Он, ибо, помня свой прошлый горький опыт, осознавал: Миссия Его в этот раз связана с судом, а значит — с насилием над людьми, а это в их глазах могло бы выглядеть как обыкновенная месть Спасителя людям за то, что не сумели они принять Его иначе, как через распятие на кресте…

И однажды ощутил Он, что не хочет больше двигаться по запруженной машинами и людьми странной улице, замкнутой в Городе в огромное кольцо, и остановился тогда, и сел Он прямо на траву в каком-то чахлом сквере, отличающемся от Гефсиманского сада, как небо от земли, и открыл Он суму свою, и стал утолять голод телесный с помощью зерен сухих, запивая их ключевой водой, набранной Им еще утром в источнике за окружной дорогой Города…

И, жуя рассеянно зерна, мятный вкус которых придавал Ему силы и снимал усталость, увидел Он вдруг, как на автобусной остановке рядом со сквером штурмуют люди битком набитый автобус (был уже час пик), и осенило тогда Его, и открылись глаза Его на первопричину грехов и зол человеческих.