Последнее пророчество Эллады (СИ)

Кора, её милая доченька, шла рядом с ней. Деметра не могла не признать, что за тысячу лет та изменилась не в лучшую сторону. Озорные зелёные глаза потемнели и чуть потускнели; раньше они лучились любовью ко всему живому, сияли любопытством и жаждой жизни, а теперь в них застыла печаль и холодная решимость. Пухлые губки складывались не в улыбку — в тонкую линию, а щечки напоминали не нежный персик, а белоснежный мрамор. Из движений исчезла грация молодой лани — точные, выверенные движения Персефоны заставляли вспомнить когда Афину, а когда и Таната.

Это был яд Подземного мира — он струился в её крови, он заставил потемнеть её медового цвета волосы, он похитил её румянец, её улыбку и её невинность. Подземный мир стоило ненавидеть хотя бы за это. Хотя во всех остальных отношениях он заслуживал не столько ненависти, сколько презрения.

Пока они выбирались из Подземного мира, Персефона молчала. Смотрела перед собой невидящим взором, сжимала побелевшие пальцы на плече Минты, и послушно шла за Деметрой. Но стоило ей ступить на траву верхнего мира, подставить бледную кожу под нежные рассветные лучи, ощутить на своих щеках свежий ветерок с ароматом душистых трав, и она, кажется, начала оживать — отпустила Минту, потёрла руки и улыбнулась:

— Ну что, дорогие мои, я снова свободна!

— Да, доченька, ты снова свободна, — проворковала Деметра, обнимая Кору за плечи. — Свободна от мужа, от этого ужасного мира, от этого ужасного жребия…

— Ой, знаешь, я так испугалась, — взвизгнула Минта и тоже прижалась к Персефоне. — Ты так страшно молчала, я не знала, что делать!

— Ну, знаешь, — губы Коры чуть дрогнули в странной, немного хищной улыбке. Деметра вздрогнула от неприятных ассоциаций. — После того, что случилось, у меня было всего два варианта: либо притвориться, что я не в себе, либо напасть на Ареса, чтобы он и меня проглотил.

Богиня Плодородия поспешила заверить дочь, что это бы точно ему никто не позволил.

— Ага, стал бы он спрашивать, — хихикнула Минта, и тут же опечалилась. — Аида, и того проглотил — не поморщился.

Деметра хотела сказать, что туда ему и дорога; Персефона коснулась тонкой, белой рукой пухлого плечика Минты:

— Просто он позволил себя сожрать.

Деметра вздрогнула от её тона, повернулась, тревожно вглядываясь в застывшее лицо и — на контрасте — неуловимо потеплевшие глаза. Увиденное не понравилось ей примерно так же, как не понравились ей тогда такие правильные-правильные, но на самом деле насквозь фальшивые слова проглоченного Аресом подземного паука.

— Он сказал, что знает, как выбраться из чрева Неистового и вытащить всех, кого тот проглотил. И попросил меня не вмешиваться, что бы ни случилось, — тихо, словно их могут подслушать, проговорила Кора, поглядывая то на Минту, то на Деметру. — И ещё он сказал… — она замолчала, подбирая слова, словно ей было непросто делиться чем-то очень личным.

Деметре это категорически не понравилось.

— Он… сказал… — Персефона вцепилась в фибулу в виде граната на одеянии, — сказал, что устал бояться, что его снова проглотят. И что сейчас ему представилась замечательная возможность избавиться от этого страха и параллельно решить кучу проблем. Он попросил меня не думать, якобы он делает это ради меня, Макарии или Гекаты, и не расстраиваться, если у него вдруг не получится. Я спросила, неужели он думает, что моя дочка жива.

— И что он сказал? — завороженно прошептала Минта.

— Ничего, — фыркнула Персефона. — Просто очень выразительно посмотрел. Буквально: «а какой ответ ты ждешь от бога, которого тоже глотал собственный отец и который вылез из его чрева целым и невредимым?». Я хотела спросить, как он собирается выбираться, но тут…

Дочь принялась рассказывать о том, что было дальше, и с каждым её словом, с каждым жестом, с каждым взглядом Деметра все отчетливей понимала, что опоздала.

Персефона говорила и говорила — взахлёб рассказывала, что представляла его другим. Что сначала была даже разочарована, ведь по рассказам матери он должен быть ужасом во плоти. Но если он и был этим ужасом, то все же заслуживал её искреннего уважения и восхищения. Он был настоящим Владыкой — не чета Аресу.

Никто другой. Только он.

Она говорила, и Минта вздыхала тревожно-сочувственно (она понимала всё, хоть и дура), а Деметра с трудом заставляла себя молчать. Не взорваться, не закричать, что всё это — ложь, что все — обман, и что она просто отравлена его ядом, и что в её венах уже давно не ихор, а отрава Подземного мира.

И что гадкий Аид не способен заботиться ни о ком, кроме себя, своего мерзкого подземного мира и живущих там чудовищ, и сам он — самое страшное чудовище, мразь, падаль на троне мёртвых, и то, что он десять столетий бродил среди смертных, не может изменить его сущность. Что он не способен любить, но может решить, что влюблён, и тогда он навеки закроет её в своем мире, лишит последнего лучика света, и там, в кромешном мраке, средь тлена и разложения, заставит принадлежать ему…