Последнее семейство в Англии

Бабушка Маргарет не была внешней опасностью, но легче с ней не становилось. В этом не было сомнения.

С тех пор, как она прибыла с хозяйственными сумками и тысячей запахов, вся атмосфера в доме поменялась. Думаю, так было в основном потому, что она принесла с собой память о дедушке Билле. А память о нем оказалась гораздо более опасной силой, чем был этот хрупкий старичок. Каждый прием пищи, каждая телепрограмма, каждая фраза, вылетавшая изо рта любого члена семьи, разжигала искру воспоминания. И, схожим образом, каждая улыбка или смешок считались признаком неуважения.

В вечер прибытия она присоединилась к Хэлу в комнате с телевизором, где он смотрел свою любимую передачу. Она постепенно начала обозначать свое присутствие, производя серию долгих и намеренно тяжелых вздохов. Хэл пытался ее игнорировать и преуспел. До тех пор, пока вздохи не стали перемежаться серией тщательно рассчитанных по времени и очевидно неодобрительных возгласов.

– Бабуля, с тобой все хорошо?

Она ответила тихим, недоуменным вздохом. Хэл отвернулся к телевизору. Затем, мгновение спустя, она спросила:

– По-твоему, это музыка?

Теперь пришел черед вздыхать Хэлу.

– Это музыка.

Еще один недоуменный вздох.

– Не похоже на то. Просто кричат.

– Это не крик, это рэп. Это называется хип-хоп. Это самое важное направление популярной музыки за последние тридцать лет.

На этот раз недоуменный вздох сопровождался недоуменным покачиванием головы:

– И ты правда можешь понять хоть слово из того, что он говорит?

– Она.

– Извини?

– Это женщина.

– Женщина? – она даже пахла сейчас недоумением.

– Да. Мисси Эллиот.

– Миссис Эллиот?

– Нет, Мисси. Мисси Эллиот. Она самая успешная рэперша в мире.

– Знавала я миссис Эллиот.

– Мисси.

– Но она так не одевалась.

– Боже.

– И она не была цветной.

После такого заявления большой палец Хэла резко оторвался от нижней губы.

– Нет, и она любила подобающие песни. Джона Денвера, и вроде того. Или это её муж любил? Да, верно. Он работал с Биллом на пивоварне. Только он занимался управлением. Но твой дедушка всегда хорошо с ним ладил, смеялся над теми же шутками, что и ты…

Хэл отвернулся от телевизора и его губы расплылись в невольной, сочувственной улыбке. Он погладил меня по голове.

А потом, вспомнив что-то невыразимое, бабушка Маргарет начала плакать.

– Извини, – сказала она наконец. – Я мешаю тебе смотреть передачу.

– Ничего, бабуля. Все хорошо. Я принесу тебе платочки.

И он сходил за платочками, и погладил ее по плечу, когда вернулся. Это был любящий, хоть и неловкий жест.

– Ты славный мальчик, – сказала она, мягко промокая щеку. – Такой славный. Билл всегда так гордился тобой.

отрубить

Именно Адаму труднее всего давалось это новое положение дел. Видите ли, хотя он не мог этого сказать, но ему никогда не хотелось, чтобы бабушка Маргарет приехала к нам жить.

Однажды он предположил, когда дедушка Билл еще был жив, что им будет комфортнее в Доме престарелых. Я не знаю, что такое Дом престарелых, но если это похоже на Собачий приют, то понимаю, почему Кейт возразила. Бабушка Маргарет никогда бы не поместилась в клетку.

Но как бы то ни было, Адам был недоволен с самого начала. Дело было не в том, как она пахла – никто этого будто бы не замечал. И даже не в том, что она постоянно выискивала спонтанные всплески счастья, готовая переплавить их в вину. Было что-то еще. Что-то в ее присутствии в углу комнаты, что так глубоко раздражало Адама. Всякий раз как она выражала свои Спорные Суждения, Адам закатывал глаза и говорил что-то в духе: «Времена изменились», или «Не стоит верить всему, что пишут в газетах», или даже, в крайних случаях: «Маргарет, нельзя говорить такое». Но она могла, и продолжала говорить, хотя ее всегда прерывали на полуслове. В конце концов, она горевала.

– Думаю, мы слишком далеко зашли с этой мультикультурной, как ее…

– Билл считал, что этих магазинных воришек можно остановить, только если отрубить им руки…

– Как говорил Энох Пауэлл[3]…

– Гейские свадьбы, а что потом…

– Говорю тебе, Адам, эти нелегальные иммигранты…

И неизбежно Спорные Суждения бабушки Маргарет стали предметом разговоров в спальне, уже в первый вечер ее пребывания в доме.

– Прости, Кейт, но твоя мама говорит наиоскорбительнейшие вещи.

– Да, знаю, – ответила она, разбирая одну из полок Адама. – Но мы ее не изменим.

– Но она расистка. Она порой ужасающе узколоба, серьезно.

– Она моя мама, Адам. И она горюет.

– Понимаю, понимаю, но…

– У нее не было среднеклассового воспитания с милыми маленькими либеральными каникулами на юге Франции, как у тебя. Ей тяжело приходилось в юности. И ей тяжело сейчас…

– Очень глупо так говорить. Извини, но это все равно что сказать, что Гитлер ничего не мог поделать, ведь его так воспитали. И к тому же, ты ведь смогла спастись от своего воспитания?

– Спастись? Ты понимаешь, как высокомерно ты сейчас звучишь? Я ни от чего не спаслась, и я не стыжусь своей матери. Если не можешь принять тот факт, что я люблю кого-то, члена собственной семьи, что бы тот ни болтал, боюсь, это твоя дурацкая проблема.