Последнее слово техники. Черта прикрытия

Чейелезе Хифорнсдоухтир, спасенная из руин Преисподних, что располагались под лесопосадками поместья Эсперсиум на Сичульте, и наконец-то избавленная от мук после многих субъективных десятилетий и лучшей части двух жизней в Аду, была помещена во Временную Реабилитационную Послежизнь в субстрате на ее родной планете Павуль. Она еще дважды встретила Прина: в первый раз, когда он пришел повидать ее, пока она поправлялась, и во второй раз — много позднее. Она поняла, что не хочет возвращаться в Реальность. Она утвердилась в Виртуальности, стала ее неотъемлемой частью, какой бы смысл в это ни вкладывать, и возврата назад не было. Другая Чей уже жила в базовой Реальности, и эта женщина никогда не испытывала ничего, что случилось с нею самой; во многих отношениях именно это существо заслуживало называться настоящей Чей. Она же стала кем-то совсем другим. Конечно, у нее оставались какие-то чувства к Прину, и она его тепло встретила, но желания разделить с ним жизнь у нее не возникло. Прин и Представительница Филхэйн постепенно построили счастливые, прочные отношения. Прин был этому рад, и Чей тоже.

К тому времени она уже нашла себе новую работу. Она осталась ангелом смерти и освобождения в Виртуальной Реальности, принося кончину тем, кто прожил долгие века в счастливых Послежизнях, наиболее подходивших им по духу, но в конце концов, устав за много жизней после биологической смерти даже от этих замечательных окружений, либо согласился раствориться в коллективном сознании, залегавшем ниже свода Небес[125], либо просто возжелал перестать быть.

Тогда-то она и повстречала Прина во второй раз, и было это много субъективных веков спустя.

Они с трудом узнали друг друга.

Неожиданно быстро, принимая во внимание невероятное разнообразие и гибкость людей, существ и морально-этических систем, во всем этом замешанных, культура Адов — и без того понесшая невосстановимый урон после событий на Сичульте и признаний таких, как Прин, — подверглась чему-то вроде анафемы почти во всей цивилизованной Галактике, и хватило, вероятно, одного-единственного взятого в среднем биологического поколения, чтобы ее отсутствие стало само собой разумеющимся признаком цивилизованной расы.

Культура осталась этим чрезвычайно довольна.

Ледедже Юбрек, или Квайн-Сичультса Ледедже Самваф Юбрек д’Эсперсиум, как ее стали называть после официального принятия Полного Имени и тем самым — гражданства Культуры, сперва поселилась на всесистемнике Смысл апатичной маеты в анахоретовых фантазиях и совершила на нем нечто вроде долгого круиза по всей Галактике, затем, двадцать лет спустя, избрала своим домом хабитат Хурсклип. Там она построила, преимущественно своими руками, полноразмерные копии боевых кораблей, которые некогда бороздили хорошо знакомый ей водный лабиринт. Этим она занималась, пребывая уже в среднем возрасте и начиная понемногу стареть[126]. Кораблями могли управлять люди, но на каждом суденышке имелась хорошо оснащенная спасательная шлюпка, на которой можно было эвакуироваться в случае любой опасности. Это место обрело чрезвычайную популярность у туристов.

Она больше никогда не возвращалась на Сичульт и не встречалась с Джаскеном, хотя он и пытался с ней увидеться.

У нее было пятеро детей от такого же числа отцов и в общей сложности больше трехсот прапраправнуков.

По меркам Культуры это считалось крайне предосудительным, чтоб не сказать — позорным.

ЭПИЛОГ

Ватуэйль снова воплотился в физическом теле и вернул себе имя, о котором любил думать как о своем подлинном, хотя оно им и не было.

Он потягивал аперитив на террасе ресторана, смотрел, как солнечный диск опускается в темное озеро, и прислушивался к писку и стрекоту насекомых в ближних зарослях и кустарниках.

Он сверился с хронометром. Она, как всегда, опаздывала. Да чего еще ждать от поэтов?

Какой долгой и ужасной была эта война — и, как он внезапно понял, совершенно напрасной. Конечно же, он и вправду был предателем. Его завербовали и внедрили в ряды Альтруистов те, кому хотелось, чтоб Ад продолжался вовеки. Тогда он поддерживал именно эту сторону — отчасти из духа чистого противоречия, отчасти из отчаяния, а оно его так часто обуревало за всю эту долгую, очень, очень долгую жизнь. Вся эта прискорбная, бессмысленная, самоубийственная глупость, присущая столь многим разумным видам жизни, в том числе и той ее метаформе, что звалась панчеловечеством — к ней он имел сомнительную честь принадлежать от рождения.

Вы жаждете страданий, боли, ужаса? Ха! Нате вам ваши страдания, боль и ужас.

Но впоследствии, по мере того, как время проносилось над ним, а он все сражался и сражался, бился снова и снова, его мнение на сей счет постепенно переменилось. И еще раз жестокость и потребность над кем-то господствовать, кого-то подавлять — показались ему детскими чувствами. Он пришел к такому выводу намного раньше, однако время от времени почему-то отступал от него.