Последнему – кость

Ночью его мучил кошмар, преследующий с детства. Из угла комнаты выкатился черный шарик. Он не спеша надвигался на Лешку и с каждым оборотом, словно наматывал на себя темноту, становился в несколько раз больше. Беззвучный оборот, еще один – шар заполнил всю комнату, навис над кроватью. И катится дальше. Непроницаемая, жуткая от неземной тяжести масса подминает угол одеяла, утягивает к полу. Вот-вот она доберется до Лешки. Непослушные руки не в силах остановить шар, надо отползти, вжаться в стену. Поздно. И вопль отчаяния и ужаса рвется из сведенного спазмом живота… И пробуждение: то ли от собственного крика, то ли от холода стены, всасывающей пот со спины. Слабая, трясущаяся рука размазывает по лбу, вискам ледяные капли, а сердце бьется гулко, как полное ведро о стенки бетонного колодца… Надо покурить, успокоиться.

На кухне было прохладно, пахло березовыми поленьями. Сигаретный дым перебил этот запах и наполнил комнату сизыми облаками. И на небе такие же облака, только крупнее и с белесыми кромками, подсвеченными яркой, надбитой луной.

Выхоложенная постель согревала медленно, замерзшие ноги казались чужими. Не успел Алексей вжиться в простыню и одеяло, как на соседней койке совсем по-щенячьи заскулили. И Вальке достается. Скуление повторилось. Четыре шага по холодному полу, привычное поглаживание мягких растрепанных волос – и сестра перевернулась на спину, задышала ровнее: отпустил щенок. И опять ноги как чужие и желание скорее заснуть. Плотнее сжать веки, отвернуться от темного угла и преодолеть желание глянуть туда.

Глава четырнадцатая

– Леха, слышал, – Гришка виновато воротит морду, – Вовкa Жук… это… разбился.

– Врешь!

– Ну, чего ты хватаешь?! Отпусти, слышишь' – упрашивает Тюхнин.

– Где? Когда?

– Отпусти – скажу! – Гришка поправляет светлую рубашку, проверяет, целы ли пуговицы. – На повороте, что на девятом километре. Два дерева срезал – заснул, видать. – Тюха испуганно отступает, скороговоркой добавляет: – Так бате рассказал Петька Базулевич.

– Где он?

– Базулевич? В больнице у Вовки.

– Он жив?

– Ну. – Гришкины глаза с тревогой следят за Лешкой. – Но говорят, здорово побился.

– Суки! – Лешка ударил кулаком в стену. Косточки хряснули, кисть свело от боли, пальцы не разжимались. – Су-у-ки!.. – растопыренные пальцы вдавливались в левую щеку, не давая ей дергаться.

– Пошли – едут! – прошипел Ванька сквозь стянутые металлическими скобами зубы.

Две недели назад ему сломали в общежитии челюсть, и теперь он говорил с трудом и невнятно и ничего не ел, только пил. Лицо его, с постоянно приоткрытым ртом, заполненным металлом, стало совсем как у взнузданной лошади, а вокруг глаз залегли фиолетово-лиловые тени, будто шор.

– Идите, – отпустил Алексей братьев.

Ноги подкосились, Лешка сел на пол. Сидел скукожившись, обхватив левой рукой правую, сжатую в кулак, и дул в него, наполняя горячим воздухом, пахнущим табаком. В груди пульсировал комок тошноты, как бывает, когда упадешь животом на что-нибудь твердое.

Мимо Лешки, обсыпав пшеном, которое падало с фаты и подвенечного платья, прошла Надька Тюхнина, теперь уже Кузина. Рядом с ней шел Мишка. Следом, наступая жениху на пятки, повалили родственники и гости. Мужская, сильная и пахнущая машинным маслом рука подхватила Порфирова, потащила к праздничному столу.

Стульев не хватало, и, чтобы побольше поместить людей за столом, на табуретки положили длинные оструганные доски. Лешка сидел на доске, покачивался, когда кто-нибудь из соседей вставал или садился, и, преодолевая тошноту, пил самогон. Мутный напиток продирался по горлу, вспыхивал в животе и быстро гас.

А за столом пили и ели, смеялись и дружно орали «горько!», поздравляли молодых и подшучивали над невинностью брюхатой невесты. В торце стола поднимались две фигуры – толстая и худая – и нехотя, словно отбывали наказание, целовались. Лешка переводил взгляд с молодоженов на потные, красные, ухабитые рожи и не мог понять, зачем они здесь и зачем здесь он.

Доска под Алексеем качнулась, на плечо упала тяжелая рука.

– Ле-ха! – загудело над ухом.

Перед глазами повисло лицо Базулевича – опухшее, заросшее темной щетиной.

– Ле-ха! – ревел он. – Умер!.. Леха, братишка, умер!

– Да? – безразличным голосом произнес Порфиров.

– Я виноват, я! – Базулевич прижал Лешку к себе, точно хотел от него согреться. – Братишка! Сразу надо было ехать, сразу! А мы… а я… – Губа его вывернулась, расползлась по лицу. – Он так кровью истекал, ждал меня… Если б сразу…

– Да?

Базулевич залпом опорожнил стопку, похоронил ее в смуглой лапе. Звонко стрельнуло стекло, лапа разжалась, упали осколки со светло-коричневыми подтеками, на скатерти появилась дорожка из бурых пятен.

– Мою кровь, говорю, берите. Как не подходит?! Он же как брат мне!..

– Да?

Алексей боялся дышать. Вот сейчас хлебнет воздуха всей грудью – и разлетится вдребезги, разнесет дом.

– Пей, братишка, пей!.. За Вовку, за… – Базулевич всхлипнул. – Ну, гады!

Доска качнулась, и вдруг рядом с Лешкой оказалась Смирнова.

– Леш, а Леш?.. Успокойся, Лешенька… Руку – больно!