Последняя акция Лоренца

Не могу забыть, как мы с мадам Дальберг унизительно почувствовали себя, когда отказались от платы за переделку — небольшую, по европейской моде — каракулевой шубки для советской балерины. Мы действительно были восхищены искусством этой артистки и хотели отблагодарить ее таким образом. Я даже удивилась, что Елизавета Аркадьевна при ее любви к деньгам пошла на это. Довольная переделкой, балерина спросила, сколько стоит работа.

«Это наш подарок вам, дорогая, за ваше искусство», — ответила Елизавета Аркадьевна.

«Благодарю вас, но у нас в Союзе искусство не принято одаривать подобным образом. — И она положила на трюмо сумму, превышающую даже ту, что полагалась. — Добро пожаловать на наши концерты!» — с этими словами балерина покинула салон.

Нурдгрен обвела чекистов взглядом.

— Вот в чем ваша политика, — продолжала она. — Мадам Дальберг, я думаю, тоже понимает это не хуже меня. Я вспоминаю Олимпийские игры в Хельсинки летом 1952 года. Ричардсон, он специально приехал к Олимпиаде, поручил мне изучить советскую женскую команду. Ваши спортсменки жили в новом студенческом общежитии в чудесном пригороде — Отаниеми. Я должна была дежурить там, заговаривать с девушками, приглашать к нам в салон, расспрашивать по вопроснику, который Ричардсон велел мне запомнить. Действовать я должна была смело, в случае чего он обещал меня выручить.

Два дня все шло хорошо. Ваши спортсменки одерживали одну победу за другой, были в хорошем настроении, тренировались, купались, гуляли по дорожкам. Тогда-то я и приступила к разговору с одной из них. Это была знаменитая спортсменка, ее росту и силе могли бы позавидовать многие мужчины. Она взяла меня под руку так, что остались синяки на память, и сказала: «Если ты еще раз покажешься здесь, я тебя, как диск, запущу вон к тому острову...»

Я ничего не сказала об этом случае Ричардсону, мне было стыдно. Единственным моим успехом в подобного рода попытках было дело Коркина.

Энтони поручил мне держать в поле зрения отель «Карелия», в котором жили в основном советские инженеры. Уже тогда я чувствовала, что Ричардсон особенно тянется к вашим специалистам. На лето жены инженеров обычно уезжали домой, к детям. Мужчины оставались одни. Заходили иногда поужинать в небольшой ресторанчик поблизости, хотя в «Карелии» была превосходная кухня. Я почти ежедневно заходила в ресторанчик тоже. Его хозяйка Мария была моей приятельницей. Тони знал ее еще с Карельского перешейка, она и там держала ресторан. Мария получила корваус — возмещение убытков от войны, кто-то ей к тому же помог, и она снова завела свое дело. У нее было очень уютно. Тапер Федя, тоже русский бедолага, негромко, с хрипотцой чудесно пел русские песни и романсы. Только пропил он свой талант. Стоило в ресторанчике появиться русскому из советских, Федя, как он говорил, переходил на ностальгию: «Степь да степь кругом» или еще что-нибудь в таком духе. Пел так, что мурашки пробегали по коже, слезу вышибал у кого угодно. Правду надо сказать: и его, Федина, душа искала чего-то кроме водки, да не нашла. Ричардсон, знаю, к нему подкатывал, так он его к черту посылал...

До сих пор не могу забыть одного романса, который пел Федя. Мелодия у меня на слуху, а слова, дай бог памяти...

Нурдгрен приподняла голову, закрыла глаза и на минуту задумалась. Потом медленно, чуть нараспев, начала неуверенно читать:

Принесла случайная молва
Милые ненужные слова:
Летний сад, Фонтанка и Нева.

По левой щеке Дарьи Егоровны скатилась слеза. Она умолкла и стыдливо смахнула слезу мизинцем. Чтобы не смущать расстроенную воспоминаниями женщину, чекисты отвели от нее глаза. Ермолин, быть может, лучше других понимал, почему так взволнована эта несчастная, в сущности, преступница.

— Читайте дальше, Дарья Егоровна, — мягко сказал он, — это хорошие стихи.

— Вы знаете их? — удивилась Нурдгрен.

— Знаю. Приходилось и читать, и слышать. Продолжайте, пожалуйста.

Теперь уже Турищев и Кочергин удивленно смотрели на Владимира Николаевича.

Нурдгрен, оправившись от смущения, уже вполне уверенно продолжала:

Вы, слова залетные, куда?
Здесь шумят чужие города
И чужая плещется вода.
Вас не взять, не спрятать, не прогнать.
Надо жить — не надо вспоминать,
Чтобы больно не было опять.
Не идти ведь по снегу к реке,
Пряча щеки в пензенском платке,
Рукавица в маминой руке.
Это было, было и прошло.
Что прошло, то вьюгой замело.
Оттого так пусто и светло.