Последняя банда: Сталинский МУР против «черных котов» Красной Горки

Все члены банды без устали защищали свое имя советского гражданина. Ведь грабитель — не враг, враг — это враг народа. «Я был добросовестным советским рабочим… я хотел стать квалифицированным советским офицером… я готовился стать хорошим советским специалистом…»

На суде Лукин не просил о прощении. Все уже было пережито. Его последнее слово было кратким, как анкета десятиклассника: «Окончил десятилетку, поступил в МАИ. Оказался неустойчив. Надеюсь на снисхождение…»

Он надеялся до последнего, что годового безумия до ареста будет недостаточно для слишком сурового приговора. В камере наступило прозрение, он увидел пропасть, перед которой стоял и которую оставил позади. Было ли это раскаяние в содеянном или в его погубленной жизни, ведь он навсегда потерял Зою. Та непонятная лихорадка, которая толкнула его на преступления, оказалась смертельной.

Владимир Арапов вел допросы Лукина чаще остальных и был свидетелем его редких приступов и стыда, и страха. Но при всей трагичности его судьбы Лукин не был «бедным оступившимся» студентом.

За свою недолгую жизнь он много повидал. Одного из друзей забрала к себе зона, другой ходил по краю, заочно приговоренный к вышке. Лукин, можно сказать, уже смотрел смерти в глаза — он неоднократно видел убийство. Митин был для него всем — и другом, и сообщником, и старшим братом. К несчастью, этот «старший брат» не боялся убивать. Суд уловил этот митинский взгляд в глазах Лукина, и это сыграло свою роль в решении держать его в Сибири как можно дольше. Ему дали двадцать пять лет лишения свободы — самый суровый приговор после расстрела.

В последнем слове Митин заявил, что ничего не скрыл от суда и никогда не имел контрреволюционного умысла против представителей власти. «Я работал на военном заводе с пятнадцати лет и хотел посвятить себя честному труду. Но за хранение пистолета был осужден и просидел в тюрьме. Выйдя на свободу, хотел вернуться к честному труду, но, встретившись с Самариным, добровольно и сознательно встал на путь преступлений. При ограблениях мы брали оружие для собственной безопасности. Мы хотели напугать граждан, а не убивать. Мести к работникам милиции у меня не было. Я дружил со многими милиционерами…» Никаких уловок в этих словах нет, это даже не объяснение, не убеждение в чем-то, что упустил суд, это — холодная констатация фактов, последнее усилие обреченного человека, понимающего бесполезность этого усилия.

Смертная казнь была восстановлена в 1950 году и по закону применялась только к изменникам Родины и лицам, сотрудничавшим с немцами во время войны. Однако убийство милиционеров и жесткое поведение Митина убедили суд, что другого приговора быть не должно. Слишком долго его банда изводила МУР. Митин отбрасывал зловещую тень на любого, кто приближался к нему. Все, кто хоть один раз вышел с ним на дело, получили пятнадцать лет лагерей. Даже Григорьев, который только один раз стоял на входе, пьяный, три года назад. Адвокат приводил доводы, чтобы добиться сокращения этого срока: показания членов банды в пользу Григорьева, его семейное положение, его малолетний ребенок…

Военный трибунал был непреклонен. В те годы тяжкий уголовный процесс быстро превращался в политический. А в политических делах смягчающие обстоятельства не признавались. Ведь даже двухлетний сын бывшего министра МГБ Абакумова все еще жил в тюрьме…

Но внешне военные юристы соблюдали законность оснований для приговора за терроризм и измену Родине. Это был 53-й год, но уже не 37-й. Попытались раскачать Митина по поводу его работы на оборонном заводе — ведь террор идет рука об руку с диверсией. И Митин, как всегда, резал правду-матку, не задумываясь о своей трудовой репутации и рабочей чести.

— Я работал, потому что это давало мне возможность жить легально. Высокая зарплата на заводе закрывала вопросы, откуда у меня деньги. Во время обеденного перерыва я протачивал гильзы от нагана.

Похоже, он испытывал облегчение оттого, что мог обо всем рассказать начистоту. Перестав ценить чужую жизнь, он стал безразличен к своей собственной. А вот Самарин бился за себя до последнего слова, и даже бойко внес кое-какие поправки в интерпретацию «врага народа» и мужества. Его заключительная речь даже страшна в своей наивной искренности.

— У выхода магазина мы увидели машину инкассатора, в которой было около миллиона рублей. Мы могли легко их убить, но этого не сделали. Мы жизнь человеческую ценили выше денег. В лагере, где я сидел, было много террористов, но я на них не похож. Хотя я и грабитель, я — не враг. Я работал на КМЗ с четырнадцати лет и у простого рабочего не взял ни копейки. Я хотел честно работать, а не заниматься грабежами.

Убийство милиционера А. Кочкина, этот молниеносный выстрел в сердце, он объяснил естественной «самозащитой»:

— В момент крайней опасности человек действует не по велению разума, а по инстинкту самосохранения. Опасность придает мужество. Я выстрелил, спасая свою жизнь. Я прошу суд о снисхождении.