Последняя битва. Штурм Берлина глазами очевидцев

Вовсе не таким незначительным, по мнению премьер-министра, было неизменное равнодушие американцев к Берлину. С целеустремленностью, характеризовавшей его всю жизнь, Черчилль взялся за обе проблемы — взаимоотношения союзников и Берлин — одновременно. В длинной телеграмме больному Рузвельту — его первой телеграмме ФДР (Франклин Делано Рузвельт. — Пер.) после начала разногласий из-за «SCAF 252» — премьер-министр наконец-то высказал полное доверие Эйзенхауэру. Затем, «покончив с недоразумениями между самыми преданными друзьями и союзниками, которые когда-либо сражались бок о бок», — Черчилль стал втолковывать Рузвельту важность захвата немецкой столицы. «Ничто другое не окажет такой психологический эффект, не приведет в такое отчаяние немецкие войска… как падение Берлина, — доказывал он.

— Это будет высший сигнал поражения… Если (русские) возьмут Берлин, не создастся ли у них преувеличенное впечатление, что они внесли подавляющий вклад в общую победу, и не приведет ли их это к умонастроению, которое в будущем вызовет серьезные и колоссальные трудности? Поэтому я считаю, что с политической точки зрения… если Берлин окажется в пределах нашей досягаемости, нам несомненно следует взять его…»

На следующий день, когда Черчилль получил копию послания Сталина Эйзенхауэру, его озабоченность стала еще сильнее. Премьер-министр счел содержание послания очень подозрительным. В 10.45 в тот вечер он радировал Эйзенхауэру: «Я все более проникаюсь важностью захвата Берлина. Эту возможность может представить нам ответ из Москвы вам. В его третьем абзаце говорится: «Берлин потерял свою прежнюю стратегическую важность». Это следует понимать в свете тех политических аспектов, которые я упоминал». Черчилль пылко добавил, что теперь он считает «чрезвычайно важным пожать руки русским как можно дальше на востоке…».

Несмотря ни на что, решимость Черчилля завоевать Берлин не ослабла, и он все еще сохранял оптимизм. Закончил он телеграмму Эйзенхауэру так: «До назначенной Сталиным даты основного наступления на Западе много что может случиться». Его главная надежда теперь состояла в том, что наступательный порыв и энтузиазм союзников доведут войска до Берлина раньше назначенной Сталиным даты.

* * *

Работая круглосуточно в сталинском штабе, маршалы Жуков и Конев ко вторнику 3 апреля, через 48 часов, как и было приказано, подготовили свои планы и снова встретились со Сталиным.

Первым докладывал Жуков. Он столько месяцев обдумывал это наступление, что знал все предполагаемые передвижения 1-й Белорусской группы армий как свои пять пальцев. Он сказал, что штурм должен начаться до рассвета с плацдарма длиной 44 километра за Одером к западу от Кюстрина — прямо напротив Берлина.

Вспомогательные наступления на севере и юге поддержат этот удар.

Материально-техническое обеспечение плана Жукова ошеломляло. Не менее четырех полевых и двух танковых армий будет брошено в главное наступление и по две армии — в каждое из вспомогательных. С учетом вспомогательных войск в распоряжении Жукова будет 768 100 человек. Исключая всякую случайность, Жуков надеялся обеспечить Кюстринский плацдарм 250 артиллерийскими орудиями на каждый километр — примерно одна пушка на каждые тридцать футов фронта! Он планировал начать штурм ошеломляющим огневым валом из 11 000 орудий, не считая минометов меньшего калибра.

Жуков перешел к своей любимой части плана — разработанной им нешаблонной и эксцентричной военной хитрости, призванной сбить с толку врага. Он начнет наступление в темноте, направив на вражеские позиции свет 140 мощных зенитных прожекторов, таким образом ослепив и деморализовав немцев. Он вполне убежден, что его план приведет к бойне.

План Конева был не менее поразительным и, благодаря пожиравшему маршала честолюбию, более сложным и запутанным. Как он позднее скажет: «Берлин был для нас столь желанной целью, что все — от солдата до генерала — хотели увидеть Берлин своими собственными глазами. Это было и мое страстное желание… я был переполнен им».

Факт оставался фактом: даже некоторые передовые части Конева находились более чем в 75 милях от города. Конев рассчитывал на скорость продвижения. Он искусно собрал свои танковые армии на правом флаге, чтобы после прорыва бросить их на северо-запад, ударить по Берлину и, вероятно, проскользнуть в город, опередив Жукова. Эту идею он вынашивал неделями. Теперь, в свете доклада Жукова, он не спешил раскрывать свои планы и начал с оперативных деталей. По его планам предполагалось форсировать Нейсе под защитой плотной дымовой завесы, поставленной низко летящими эскадрильями истребителей. Он планировал бросить в наступление пять полевых и две танковые армии — 511 700 человек. Удивительно, но и он предложил ту же плотность артиллерийского огня, что и Жуков, — 250 орудий на километр фронта — и намеревался извлечь из этого еще большую пользу. «В отличие от моего соседа, — вспоминал Конев, — я планировал подвергать вражеские позиции массированному артиллерийскому обстрелу в течение двух часов тридцати пяти минут».