Последняя дверь последнего вагона

…Слегина откопали буквально на краю света — в ангольском провинциальном городке под названием Уамбо. Он был одним из немногих детей, рождение которых было зарегистрировано в местном бюро учета населения. Семья у него оказалась типичной для африканских стран: десяток сопливых братьев и сестер, мал мала меньше, отец, промышляющий карманными кражами на «черном рынке», и мать — женщина в три обхвата, тянувшая на себе весь воз домашней работы. Жили они в так называемом «тростниковом районе» — трущобах, по-нашему. Полуголая детвора весь день была предоставлена самой себе, и обезовцам, проводившим реинкарнацию, не понадобились особые ухищрения. Подкараулив Жулию — так звали носителя Слегина, реинкарнаторы завлекли ее с помощью шоколадки в свой пыльный фургон с надписью «Санитарная служба Анголы» и посветили в глаза волшебным «фонариком».

Первое, что сделал освобожденный Слегин, — обложил изумленных обезовцев трехэтажным. На чистом русском языке. Потом попытался раскидать их, но, будучи вовремя зафиксированным крепким захватом, сумел лишь плюнуть в морду неосторожно оказавшимся в пределах досягаемости. Все эти безобразия он творил потому, что ему мнилось, будто он не погиб во время попытки захвата Дюпона, а получил контузию и попал в лапы бандитов и сейчас находится в трюме судна, где его собираются пытать с применением неизвестных психотронных агрегатов…

К счастью, среди интернациональной бригады, действовавшей в Уамбо, нашелся один болгарин, который сумел объясниться с Булатом на русском языке. Второе везение Слегина заключалось в том, что реинкарнаторы проявили добросовестность и не поленились заглянуть в списки лиц, не подлежавших «дезактивации», где он значился под номером два после Дюпона.

Никаких проблем с вывозом «Жулии» в Россию у обезовцев тоже не возникло. Матери объяснили, что ее дочь больна очень заразной болезнью и ее следует изолировать в специальной клинике. Сорокадвухлетняя Тереза Моквеле тщательно исполнила ритуал рвания на себе волос и душераздирающих воплей на весь район по поводу несчастной судьбы ее любимой дочери, а потом, деловито утерев слезы подолом, попросила у «санитарных инспекторов» хотя бы по два кило муки, сахара и хозяйственного мыла в качестве компенсации за дочь. Заполучив выкуп, она дала понять, что дальнейшая судьба Жулии ее не интересует: выздоровеет — хорошо, пусть возвращается, чтобы выйти через три-четыре года замуж за местного торговца подержанными автомобилями, а если недуг окажется слишком серьезным, то не беда — у Терезы как раз достойная замена на подходе: «Видите мой живот, сеньоры?..»

«Тебе повезло, Слегин, — сказал я ему тогда. И в ответ на его недоуменный взгляд пояснил: — У тебя еще есть возможность вернуть этой девочке жизнь, когда погоня за Дюпоном закончится». Он скривился: «Нуты сказанул!.. Кому она будет нужна, эта Жулия, когда вернется к жизни? Опять в эту тростниковую трущобу, чтобы и дальше плодила нищету, рожая с тринадцати лет детей конвейерным способом по примеру своей мамаши? Или ты думаешь, что ОБЕЗ займется благотворительностью и возьмет на себя расходы по ее обучению и содержанию?» «А почему бы и нет? — спросил я. — Разве не естественно, что твои коллеги несут ответственность за тех, кого они использовали в качестве чернового материала для достижения своих великих целей? Неужели у нас государство настолько бедное, что не сможет обеспечить маленьких граждан, которые вынуждены второй раз влачить существование на этом свете?»

Разговора по существу у нас тогда не получилось. Булат почему-то распсиховался и стал кричать, что я рассуждаю, как эти лицемеры-писаки, которые любят выжимать из публики слезу душещипательными статьями о жестокости чиновников и безжалостности государственной машины. Что, мол, еще неизвестно, понадобится ли возвращать девочке Жулии жизнь, если наши усилия по поиску Дюпона не увенчаются успехом. Потому что это будет своеобразным садизмом — даровать кому-то жизнь за считанные дни до конца света…

И я не стал с ним спорить.

Что-то во всех нас изменилось со всеми этими трансформациями, понял я тогда. И скорее всего реинкарнация здесь ни при чем. Наши души остались прежними, но, оказывается, на самом их дне годами хранились, ожидая своего часа, самые разнообразные пороки и недостатки: черствость и равнодушие к людям, стремление к достижению своих целей любой ценой, умение забывать тех, кто когда-то помог тебе, и привычка жить только настоящим и будущим…

После этого разговора со своим некогда закадычным другом я принял за правило носить в себе свои мысли и сомнения. И никому не верить: ни внешне добродетельному Астратову, ни простовато-циничному Гульченко, ни высокомерно-любезному Шепотину. Мне все больше кажется, что они обманули меня и продолжают обманывать.