Последняя электричка

На улице продолжался яркий, золотистый вечер. Было 8 Марта — международный праздник женщин. Я видел у многих прохожих такие же веточки мимозы, какие я нес домой час тому назад, видел сквозь стекло витрин веселую толчею у прилавков, и от этого чувство горечи во мне только усилилось. «Почему у нас ни в чем нет согласия? — думал я. — Почему мы двое, наверно, не таких уж плохих людей, выросших в одно время, любящих друг друга, — почему мы не можем ужиться под одной крышей? В чем корень зла? Кто виноват? А может, и правда, сам я виноват: недопонимаю чего-то?» Эта последняя мысль показалась мне приятной. Я шел вниз по Кутузовскому проспекту и, вероятно, завернул бы на Дорогомиловскую к дядьке и излил бы ему душу, но мысль, что я сам виноват в своих семейных неурядицах, остановила меня на полпути. Это была моя слабость: в сущности, мне очень хотелось вернуться домой, и я уцепился за мысль, что я сам виноват. Она потому и показалась мне приятной, что оправдывала мое немедленное возвращение к жене и дочке.

Я купил кофе и вернулся домой с таким видом, будто я только за тем и отлучился, чтобы купить кофе. Во всяком случае, я хотел так выглядеть: я озабочен, несколько огорчен, но, в общем, ничего экстраординарного не произошло. И ты сделала такой вид, будто ничего не произошло: ну, чуть повздорили, поцапались, но мы, мол, не придаем этому значения.

Я сварил кофе и встал под открытой форточкой на кухне покурить.

— Так вкусно пахнет кофе! — сказала ты.

— Тебе налить? — сказал я. — А когда ты должна приступать к работе?

— Утром. Завтра утром. Ты знаешь, там такая хорошая заведующая…

— Ну, а Маша?

— Тоже утром. Я сделала все анализы, у нее все хорошо. Сказали — хорошая, здоровая девочка, развивается нормально. Честное слово, это к лучшему.

— Да, — сказал я с большим сомнением, потушил окурок и закрыл форточку.

Чего я боялся? Больше всего, что будет часто болеть Машенька. И я боялся, что дома снова станет не прибрано, неуютно, как до рождения дочки. Кроме того, мне казалось, что, поступив на работу, ты внутренне еще дальше отойдешь от меня.

Да так оно все и стало — почти так… Ох, до чего же я не любил входить в пустую квартиру, когда ты задерживалась в яслях! Тоской и запустением веяло от голых стен, от целлулоидного попугая и разноцветных погремушек, валявшихся под детской кроватью. Мне совсем нетрудно было открыть форточку и, засучив рукава, стереть с мебели пыль, подмести пол и даже натереть его суконкой, и перемыть оставленную с вечера грязную посуду, а заодно горячей водой ополоснуть Машенькины игрушки и положить их на место. Физически — нетрудно. Но внутренний голос — я думаю, это голос мужского достоинства — говорил мне: «Пусть. Если хаос в доме не трогает ее, женщину, то он не должен трогать и меня».

По вечерам мы снова начали питаться преимущественно пельменями и покупными котлетами. Но главное — тебе не стало лучше. Я видел это, хотя ты и крепилась и рассказывала одно лишь хорошее про свои ясли. Наверное, тебе было там повеселее, чем дома, но морального удовлетворения ты, несомненно, не испытывала; и уставала за день не меньше прежнего. Машенька как-то побледнела, пожелтела, хотя и прибавила в весе. Благо еще не коснулись ее пока никакие эпидемии…

Я терпел. Молчал. Мне хотелось, чтобы само время рассудило нас.

Помнишь тот серый апрельский денек? Тот самый — ровно месяц спустя после того, как ты поступила на работу. Это была суббота, и уже в три часа я был дома. Точно в три — так получилось — я открыл дверь нашей квартиры, и на меня пахнуло теплом и уютом. Я в одно мгновение понял, как стало у нас хорошо: чисто, спокойно, и все вещи на своих местах. Разумеется, ты была дома; ты читала женский календарь, и Машенька, вымытая, в наглаженной рубашечке, возилась с игрушками в своей кровати.

— А сегодня какой у нас праздник? — сказал я, еще не веря своей догадке.

— Какой праздник? — переспросила ты чуть смущенно. — Никакой. Завтра воскресенье.

— А сегодня, следовательно, суббота, и ты просто пришла пораньше, — сказал я, веселея.

— Нет, я вообще… Я взяла расчет.

— Что?

— Ты представляешь, это такая собака… — Ты была смущена, но рада, тоже рада, я видел.

— Кто собака, Таня?

— Да заведующая. Такая, знаешь, придира.

Я не мог отказать себе в удовольствии слегка подтрунить над тобой.

— Это другая, видимо, заведующая. Новая… Первая-то очень была хорошей, я помню. Ты ее очень хвалила.

— Ладно, все, — сказала ты. — Без розыгрыша. Иди мой руки — и обедать.

Обед, как я учуял еще в дверях, был на славу. Отличный грибной суп, а на второе — с мясом, луком, лавровым листом и черным перцем тушеный картофель, а на третье — густой клюквенный кисель. Только в такой форме могла ты признать свою неправоту. Так было прежде и так было потом: когда ты чувствовала себя виноватой, ты немедленно прибирала в квартире и готовила вкусный обед.

И хотя справедливость требовала, чтобы ты ясно сказала, что зря целый месяц мучила меня, дочку да и себя, наверно, я на радостях не стал требовать от тебя покаяния. «Бог с тобой», — думал я.