Последняя электричка

— Мама, я вырву, — говорит Маша испуганно. — Я больше не хочу омлета. — И она делает такое движение, как будто у нее позывы на рвоту.

— Дай ей чай с молоком и с булкой, если ничего другого нет, — говорю я.

— А ты помолчи. Мы сами разберемся… Я тебе сказку прочитаю, — говоришь ты Маше.

— Мама… — осторожно произносит Маша, смотрит на тебя, на меня, опять на тебя, глаза ее умоляют: «Не будете ругаться?» — Мама, — говорит она, — я съем омлет, только я вырву.

— Господи! — не выдерживаю я. — У тебя есть картошка?

— Отстань. Буду я сейчас возиться с картошкой.

— Давай я почищу и поджарю. Минутное же дело.

— Чисти, если тебе охота. Я опаздываю на репетицию в красный уголок.

— Но, может быть, ты сперва покормишь нас ужином?

— Уже заплакал? Сами не можете? В рот я вам должна положить?

— Мама, — говорит Маша, бледнея. — Я буду есть омлет. Я не вырву. Не ругайся.

— Вот несчастная кривляка! — возмущаешься ты.

— Маша, зачем же? Пойдем на кухню, я тебя покормлю, — говорю я.

— В рот им, видите ли, я должна положить, — продолжаешь ты с пафосом. — А то они сами не могут, господа! Хороши будете и так.

Я чувствую, как Маша быстро поглаживает меня по руке, на личике ее загораются пятна, а взгляд шепчет: «Не будете? Не будете?»

— Не буду, не буду, не буду, — бормочу я и, дрожа, тащу Машу за собой на кухню. — Злодейка! Преступница! — ору я уже на кухне.

Хлопает дверь.

Иногда дверь хлопает тотчас же, едва я успеваю войти в дом.

— Мне надо к маме, — объявляешь ты.

— Зачем?

— Надо.

Я не люблю этих твоих поездок к матери. Я готов видеть твою мать у нас хоть каждый день, но отпускать тебя к ней не люблю. Ты это знаешь. И если ты возвращаешься поздно, когда Маша уже спит, я не могу удержаться от того, чтобы не учинить тебе допрос. Я этого не хочу, мне унизительно, но я спрашиваю:

— Этот тип тоже был?

— Какой тип? — Так наивно, невинно, будто ты и в самом деле не понимаешь, о чем я.

В такие минуты я тебя ненавижу. Мне кажется, что ты насквозь пропитана фальшью: твои глаза, твой голос, руки твои, все твои движения, когда ты переодеваешься, — все фальшь, притворство, обман, ад.

7

«Не знаю, не знаю, не знаю, — проносилось в его голове в то время, как перед ним бледнели и затухали кадры той странной видеоленты, которая была отражением его собственной жизни. — Что-то все-таки можно было; наверно, можно: ведь она верила мне, и в конце концов я в ответе за все. Можно было… Но что? И почему — было?»

Он прислушался. Сознание его в силу какого-то закона цикличности вновь яснело, и он услышал прежде всего толчки внутри себя, мерные, пульсирующие, похожие на тиканье. Потом он услышал скрип — так скрипит на ветру надломленная ель, — но ему померещилось, что где-то далеко каркает ворона, низко, надсадно (это был звук механического рожка на железнодорожном переезде), услышал как будто паровозный гудок и подумал с удивлением: «Я сплю? Но я ведь только что долго разговаривал с Татьяной. Где я? Что со мной?»

«Таня», — хотел сказать он и пошевелил запекшимися губами, и этого было достаточно, чтобы откуда-то снизу, из тяжелых глубин живота, хлынула и опалила его боль.

Боль ожила, зажгла, затикала, стала опять сверлить и туманить мозг. С огромным трудом он открыл глаза — веки были словно чужими, чугунно-непослушными — и увидел дымное, чуть зазеленевшее небо и черную листву березы, под которой он лежал.

«Я ранен… Почему не было последней электрички?» — подумал он.

Веки смежились сами собой, и он ощутил в уголках глаз, в этих луночках у основания носа, горячую щекочущую влагу. Подобно большинству умирающих, он не понимал, что умирает. Он понимал только то, что может умереть, и ему было жаль себя, жаль жену, дочку, жаль, что не сделал чего-то простого и важного, от чего было бы всем хорошо, и он плакал беспомощно и бессильно, как всегда, когда плачут с закрытыми глазами.

Больше он не ревновал, не ненавидел и не любил той любовью, которая способна оборачиваться в ненависть; силы у него доставало лишь на то, чтобы жалеть. И он жалел сейчас и жену и дочку, но, пожалуй, особенно жену. И он вдруг понял со всей ясностью и мощью прозрения, что ему надо было не бежать, не терпеть, не смиряться; счастье было рядом — только протяни руку; надо было просто ее жалеть, то есть желать добра, то есть поступать так, как хотелось бы, чтобы поступали с ним самим, и главное — не ограничивать ее только домом, а помочь ей войти в ту большую жизнь, без которой он сам не мыслил себя и к которой она все эти годы упорно, хотя порой и безотчетно, стремилась; надо было так ее жалеть, и это чувство подсказывало бы ему в каждом отдельном случае, что делать.

Загрохотало, забило, застучало и смолкло — это опробовали в аэропорту мотор. А потом стало слышно, как гудит проходящими машинами шоссе за березовой рощей.

Вновь — уже ближе — бархатисто пропел электровоз, залаяла, будто закашляла, собака, напоминающая коклюшного больного, прошелестела листва над головой.

«Скорее бы рассвет, утро, — думал он. — Должны же подобрать меня хоть утром?..»