Последняя газета

– Тогда другой параметр! – раздраженно бросил начальник и повернулся ко мне. Тут он позволил себе чуть ухмыльнуться, что могло сойти за приветливость.- Я прочитал ваши письма. Неплохо.

Но жизнь оказалась сильнее вымысла. Нам удалось достать подборку подлинных писем в редакции “Крокодила”. Пустим их колонкой справа по второй полосе. А вы,- он на секунду задумался,- вы не смогли бы составить нам антисоветский кроссворд?

Я не испытал шока и не упал в обморок. Я даже не удивился.

Наслушавшись его, я был готов ко всему. По всей вероятности, он не понимал, что оскорбляет меня. Думаю, он вообще жил в каком-то ином, нарциссическом мире – мире нового буржуазного мифа, и уже сам Овидий не смог бы изъять его оттуда – хотя бы потому, что не знал по-скифски.

– Это не мой профиль,- сказал я сухо.- Я литератор, а не составитель крестословиц. Я могу идти?

– Конечно,- позволил боярин, небрежно кивнув и потеряв ко мне интерес.- Мы с вами свяжемся.

Стоит ли говорить, что после этого моего демарша никто больше со мной связываться не стал.

3

Как я позже узнал – совершенно случайно,- Сандро не предлагали сотрудничать в “Черт, возьми!”. Но тогда он сказал мне:

– Я сразу же отказался участвовать в этой затее. Что ж за лишние пару штук пачкаться! Но тебе твой запоздалый отказ, не сомневайся, тоже пойдет в строку…

Быть может, он рисовался передо мной. А может быть, хотел подчеркнуть, сколь я – на его фоне – беспринципен и конформен.

Впрочем, не он завел этот разговор. Я сам принялся распинаться на ту тему, что Пушкин ненавидел и презирал Булгарина, помимо всего прочего, быть может, и за то, что тот издал, по сути, первую в России буржуазную “профессиональную” газету, как бы естественный продукт собственной подлости – “подлости” и в старом, и в нынешнем значениях слова. До того все российские периодические издания были вполне салонны, посвящены преимущественно изящной словесности, в крайнем случае сатире на политическую злобу дня, но непременно облеченной в литературную фору, и адресованы узкому дворянскому образованному кругу… Я говорил, что и вообще издание газеты – занятие вполне аморальное, род предательства и ренегатства, как раз для булгариных.

– Предательства чего? – иронически поинтересовался Сандро. Призвания артиста? Интеллигентского сословия?

– Предательства судьбы,- красиво сказал я.

– Что ж, в пушкинские времена было еще далеко до восстания масс,- обронил Сандро, и, по сути, это было замечание на тему.

Но кто бы мог подумать, что Коля Куликов читает Ортегу?

– Купцы и лавочники уже и тогда были,- возразил я.- И грамотные приказчики. И мелкие служащие. И гувернантки. И романтические горничные. А до появления “Северной пчелы” читать им было нечего. Пушкинский “Современник” у них не пошел, с базара они понесли Булгарина и Марлинского…

Мы сидели в подвальном баре нашего ЦДЛ, через стенку от бильярдной, и коротали время за кофе и, конечно, за “по сто водочки” – коротали время до Приема, на который Сандро вдруг решил пригласить меня с собой. Причем потребовал, чтобы я был одет “блэк тай”, не в смокинг, конечно, но прилично и по-вечернему, и тут мне пригодилось кое-что из гардероба, что некогда приобрел, поддавшись на уговоры жены.

Сандро давно грозился куда-нибудь меня отвести, но потом, на трезвую голову, к этой теме мы не возвращались. Хотя, не скрою, мне было любопытно взглянуть на нынешний бомонд – впрочем, у меня был период, когда меня приглашали на посольские приемы, и кое-какое представление о светских раутах я все-таки имел, но то было в далекие еще советские времена.

Подозреваю, Сандро несколько уязвляло, что я редко обсуждаю с ним его “хронику”, и теперь он решил продемонстрировать мне как бы исток вдохновения, собственно тот материал, из которого, как из сора, рос его жанр, воистину стыда не ведая.

А между тем его хронику я почитывал. Это были целые полосные эссе, иначе не скажешь, в которых, подчас витиевато и с выдумкой, один светский сюжет наплывал на другой и перетекал в него, причем швы были мастерски спрятаны. И я подчас от души хохотал над вполне забавными переходами от сюжета к сюжету, анекдотами и остротами, особенно когда дело шло о знакомых прямо или косвенно мне лицах, преимущественно из статусной, что называется, богемы,- Сандро писал очень лихо, подчас не без своего рода не скажу изящества, но молодцеватости. Другое дело, что все это было весьма поверхностно и легковесно, однако мило.

Как-то Сандро обронил, что в Газете не понимают, какую он подводит под них мину. И что когда-нибудь он объединит избранные места из своих хроник, обрамит комментариями, и картина конца века в бывшей империи выйдет самая что ни на есть убийственная.

Он выпустит книжку под названием “Сливки”, где на светском фоне поместит портрет и самой Газеты. Подозреваю, в нем говорила жажда компенсации за свою в общем-то весьма подсобную в Газете роль. Я, чтобы рассмешить его, напомнил ему замечание Горького, что русский человек как ни посидит в тюрьме – так бросается писать мемуары… Сандро только мрачно ухмыльнулся.