Последняя граница. Дрейфующая станция «Зет»

Я промолчал. Я внимательно вглядывался в лица проснувшихся в надежде увидеть родное мне лицо, рассчитывая, что из-за обморожения, голода или ожогов я не сразу узнал его. Но вскоре я убедился, что все это были незнакомые мне люди.

Подойдя к первому из троих спящих, я приподнял одеяло. И увидел чужое лицо. Я опустил одеяло.

— В чем дело? Чего тебе надо? — удивился Джолли.

Я ему не ответил. Обойдя лежащих, которые растерянно разглядывали меня, я приподнял одеяло, закрывавшее лицо второго спящего. И снова уронил плотную ткань. Подойдя к третьему, я замер, боясь узнать правду. Поспешно нагнувшись, приподнял одеяло и увидел забинтованное лицо. Лицо человека с перебитым носом и густой светлой бородой. Оно было мне незнакомо. Осторожным движением опустив край одеяла, я выпрямился. Ролингс успел растопить камелек.

— Температура должна подняться до нуля, — объяснил я доктору Джолли. — Топлива у нас достаточно. Кроме того, у нас есть продовольствие, спирт и уйма всяких лекарств и снадобий. Если вы с Киннэрдом желаете заняться делом, через минуту буду к вашим услугам. Лейтенант, этот участок льда с гладкой поверхностью, по которому мы шли, уж не полынья ли это? Замерзший участок открытой воды?

— Не иначе. — Ганзен смотрел на меня с каким-то странным выражением. — Совершенно ясно, что эти люди не в состоянии пройти и шестисот футов, не то что четыре или пять миль. Кроме того, по словам командира корабля, скоро их может раздавить льдами. Что если связаться с «Дельфином» и попросить их всплыть в двух шагах от лагеря?

— Но отыщут ли они полынью? Хочу сказать, без эхоледомера?

— Нет ничего проще. Возьму у Забринского рацию. Отмерив на север шестьсот футов, подам сигнал, чтобы нас запеленговали, пройду столько же в южном направлении и подам еще один сигнал. Штурман определит расстояние с точностью до трех футов, потом отнимет от него шестьсот футов, и субмарина окажется в самом центре полыньи.

— Под центром полыньи. Какова же толщина льда, хотел бы я знать. Доктор Джолли, западнее вашего лагеря некоторое время тому назад в ледяном поле существовал канал? Давно ли он образовался?

— Месяц назад. Может, пять недель. Точно не знаю.

— Тогда какой толщины лед? — спросил я у Ганзена.

— Футов пять или шесть. Пробить его ограждением рубки вряд ли удастся. Но командиру давно хотелось использовать в этих целях торпеды. — Повернувшись к Забринскому, он спросил: — Сможешь поработать на рации?

Я предоставил им возможность заниматься своим делом. Мне было не до того. Едва ли я соображал, что говорю. Я чувствовал себя больным, старым и опустошенным. Испытывал тоску и смертельную усталость. Я знал ответ. Чтобы получить его, я покрыл расстояние в 12 000 миль. Я проехал бы и миллион миль, лишь бы не знать этого ответа. Но от правды не скроешься. Мэри, моя невестка, и трое ее очаровательных ребятишек никогда не увидят его. Мэри — своего мужа, а дети — отца. Мой брат погиб, и никто его больше не увидит. Кроме меня. Сейчас я пойду к нему.

Закрыв за собой дверь, я вышел. Обогнув угол жилого блока, пригнул голову, готовясь встретить шторм. Через десять секунд добрался до последнего строения в этом ряду. Осветив фонарем ручку, повернул ее и вошел в помещение.

Прежде тут находилась лаборатория, теперь она превратилась в морг. Оборудование сдвинуто в сторону, на свободном пространстве сложены тела мертвецов. Я знал, что они мертвы, не только потому, что мне об этом сообщил Киннэрд: в обугленных, безобразных грудах плоти не было ничего человеческого. Зловонный запах горелого мяса и сгоревшего соляра был невыносим. У кого же из тех, кто уцелел, хватило духу и решимости снести эти жуткие останки своих товарищей? Должно быть, у них железные нервы и крепкие желудки.

Очевидно, смерть была скорой для всех. То была не смерть людей, отрезанных от внешнего мира пожаром. Они сами послужили топливом для адского пламени. Заливаемые подхваченными вихрем потоками горящей нефти, они, должно быть, представляли собой живые факелы, когда умирали в страшных муках.

Один из мертвецов привлек мое внимание. Наклонившись, я направил луч фонаря на то, что некогда было правой рукой человека, а теперь походило на почерневший коготь. От высокой температуры необычной формы кольцо на безымянном пальце не расплавилось, а деформировалось. Я узнал это кольцо: когда моя невестка покупала его, я стоял рядом.

Я не испытывал ни горя, ни боли, ни отвращения. Наверно, все это придет позднее, когда сгладится первое жуткое впечатление. Хотя вряд ли. Это был вовсе не тот человек, которого я так хорошо помнил, не брат, перед которым я был в неоплатном долгу. Эта изуродованная груда плоти была незнакома мне, она ничем не напоминала человека, жившего в моей памяти, в ней не осталось ничего такого, с чем бы мой отупевший разум, заключенный в измученном теле, мог ассоциировать.