Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось

«Когда говорят — нормально, значит, дела идут, по крайней мере, неплохо. Я искренне рад за тебя!»

Она выглянула в окно. Погода была хорошая, но выходить не хотелось. Немного взгрустнулось, что у нее нет ни подружки, ни друга.

Ималда сняла с антресолей бабушкину ручную швейную машинку, достала материну юбку шоколадного цвета — два дня назад ее выстирала, — налила в стакан немного остывший чай, выпила и, усевшись перед окном, принялась пороть юбку. Мать не умела шить, она только выбирала фасоны по журналам мод. Хорошо, что бабушка обучила Ималду, совсем еще малышку, вставлять челнок в машинку, вдевать нитку в иголку и строчить. Теперь ей это очень пригодилось.

Ималда не любила бывать на людях, а если и оказывалась в самом центре их скопища, то лишь из–за общественных обязанностей, которые на нее взваливали.

Гораздо больше ей нравилось быть одной. Частенько сразу же после уроков, несмотря на свой тяжелый портфель, она ехала в зоопарк и подолгу простаивала возле клеток с кроликами — там обычно не было посетителей, или в этнографический музей под открытым небом, где прогуливалась по берегу озера, либо по ухоженным дворам музейных хуторов, иногда забиралась в темный угол черной избы и слушала, как звенит промозглая тишина. До тех пор, пока кто–нибудь не забредал туда же и не нарушал ее покой — тогда приходилось уходить. О своих поездках Ималда никому не рассказывала — понимала, что они не отвечают общепринятым нормам, по которым для детей предусмотрены только кружки, отряды, классы и прочий содом. Она даже пыталась изжить этот свой недостаток, клялась сама себе, что никогда больше не поедет, но проходила неделя или месяц и какая–то неукротимая сила опять тянула ее туда, причем не останавливало даже то, что она может опоздать в балетную студию. А если обстоятельства складывались так, что поехать все же не могла, то на душе у нее становилось тяжко и мрачно, городской шум и суета угнетали ее.

Их было четверо или пятеро девочек, державшихся вместе, потому что из школы домой возвращались одной дорогой. Всем им было по тринадцать лет, девочки еще не поклялись друг другу в дружбе «до гробовой доски», объединяло их всего лишь географическое положение места жительства и косвенно они сознавали это, несмотря на то, что ходили друг другу на дни рождения, вместе покупали подарки, вместе ездили на каток, обменивались книгами, а иногда, собравшись у Ималды, вместе смотрели по телевизору передачи «В мире животных» или «Клуб кинопутешественников»: у мелнавского «Сони» все было особенное — и размеры экрана и чистые цветовые тона.

Две подружки откололись сразу после ареста отца. У обеих отцы тоже были ответственные работники, а те считали своим священным долгом отмежеваться от этого Мелнавса. Бесчестья и так достаточно: их дочкам приходится учиться в той же школе, где учится отродье этого Мелнавса. И если бы до ближайшей школы не нужно было ехать несколько остановок на троллейбусе, они своих дочек перевели бы. Теперь же пришлось ограничиться строжайшим наказом: «И чтобы ни слова с ней! Если Ималда о чем–нибудь спросит или скажет, ничего не отвечай, повернись в другую сторону и шагай прочь!»

Девочки и не противились родительскому наказу, ведь с Ималдой их не связывала искренняя и сердечная дружба. Ималда вскоре поняла, что ее чураются и, оскорбленная, тоже от них отвернулась.

Поведением начальниковых дочек возмутились две другие подружки: «Разве так можно? Это нечестно! Ималда не виновата в том, что с ее отцом случилось такое!»

Это было проявлением чистого, детского чувства справедливости, о которое разбиваются изощренные аргументы взрослых. Так же рассуждало большинство учеников класса, вот почему все очень удивились, когда уже через полгода Ималда лишилась всяких школьных должностей, да и общественных нагрузок у нее больше не стало. Оказывается, класс сам за это проголосовал. Никто не заметил, что голосованием, как всегда, и на сей раз умело управляла классная руководительница. Только раньше кандидатура Ималды ей казалась весьма желательной, теперь же положение резко изменилось и для Ималды не нашлось места даже среди тех, кто к новогоднему карнавалу украшал зал.