Последняя из Лунных Дев

«Календула… Для избавления от шрамов.

Моя драгоценная девочка!

Ты вновь вернулась к этим страницам, ища ответа или утешения — а может быть, того и другого сразу. Как бы мне хотелось быть рядом, чтобы успокоить тебя, как раньше, когда ты была еще маленькой и глубоко страдала из-за какого-нибудь недоброго слова. Тебе досталось столько чужого бессердечия за твою совсем недолгую жизнь! Но, будучи рожденной в нашем клане, — разве ты имела выбор?

Тебе никогда не хотелось быть такой, как мы. Тем более, когда ты узнала, какова этому цена. И я не могу тебя винить за то, что ты прониклась горечью, ожесточилась. Ты имела на это полное право — и даже большее, чем я предполагала. Изоляция порой бывает ужасна и невыносима. Какая девочка не лелеет розовые мечты! О белом пышном платье. Об убранной цветами церкви. О том, чтобы жить потом долго и счастливо. Но мы уже заведомо знаем, что все эти грезы — для других девушек. Обычных девушек. Никому из нас никогда ничего подобного не предназначалось. Наш путь был очерчен целую вечность назад. Может, это и не лучшая стезя, но определенно исключительная. И большинство из нас этим вполне довольствовались.

Но только не ты, моя Лиззи.

Ты никогда не чувствовала себя в своей тарелке как „дева рода Лун“. Ты жаждала чего-то совсем другого. Хоть чего-нибудь. И мне кажется, я это осознала раньше, чем ты сама это поняла. И хотя я все надеялась, что ты однажды изменишь свое мнение, я решительно настроилась отпустить тебя, дать тебе возможность найти собственный путь. Я никогда не давила на тебя. Твоя мать очень хорошо научила меня, к чему это может привести. Ты была всем, что у меня осталось — моей надеждой, моей гордостью. А потому я дала тебе, как говорится, полную волю, всей душою надеясь, что однажды ты все же вернешься к своим корням… к нашим корням.

А потом пропали те две девушки… Не прошло и суток, как все стали показывать пальцем на меня. На кого же еще! Я лучше всего под это подходила! Старая карга, живущая на окраине города, выращивающая у себя травы и бормочущая заклинания. Дескать, я отравила их, задушила, заколдовала своими злыми чарами. Однако полиции не за что было зацепиться, у нее не было возможности привести меня к их так называемому правосудию. А потому люди наказали меня единственным доступным им способом: они стали распускать про меня черные сплетни и холодно отворачиваться. Повстречав меня в городе, многие переходили на другую сторону улицы. Порой меня даже выгоняли из магазина. И ты наблюдала все это своими глазами. И так день за днем, неделя за неделей. Как будто и без того тебе было недостаточно трудно — так ты еще и оказалась бок о бок с обвиняемой в убийстве бабушкой! Ты никогда об этом не заговаривала — для этого ты была слишком гордой и упрямой, — но ночами я слышала, как ты плакала в подушку, и у меня разрывалось сердце от мысли, как все это действует на тебя.

Время на всех нас оставляет следы и раны, и мы прикладываем массу сил, чтобы скрыть это от посторонних глаз. Но тебе никогда не удавалось от меня это утаить. Я видела все твои раны, ощущала боль от каждого удара, что ты молчаливо сносила ради меня. И я наблюдала, как рубцуются у тебя на душе шрамы и как ты прячешься за ними. Потому что в зарубцевавшихся местах не чувствуется боли — лишь онемение, обещающее защиту от будущих ран. Ты закрылась от происходящего, воздвигла стену вокруг своих наиболее уязвимых мест. И в своем горестном отчаянии я отпустила тебя. Я смотрела, как ты все дальше и дальше ускользаешь от меня — и от себя самой, — пока я едва стала узнавать в тебе то нежное юное создание, которое я любила и воспитывала.

И вот теперь, когда ты поневоле снова оказалась здесь, твои давние раны, боюсь, вскрылись снова. Но ты должна всегда помнить, что именно за этим кроется, откуда оно пошло и почему. Что у недоброжелателей твоих нет, в сущности, ни гнева, ни даже ненависти. И никогда подобного не было. Причина только в страхе. В боязни того, что не вписывается в их прилизанные представления о том, что хорошо и правильно. Мы, дескать, нарушаем равновесие их мира, потому что идем собственной стезей и живем собственной правдой. Для тех, кто строит свою жизнь не так, как основная масса, путь всегда тернист. В нас видят „других“, чужаков, несущих угрозу правильному ходу вещей. И на нас навешивают ярлыки, набрасываются с гневными нападками. Потому что в то время, когда на нас набрасываются, они не чувствуют страха.

Знание этого, конечно, не делает их ножи легче, но это помогает нам понять их — и, возможно, даже простить. И тебе следует простить их, любимая моя девочка, и наконец расстаться со своими шрамами. Ожесточение — коварный яд. Оно усыпляет праведным негодованием и ложным ощущением силы — чтобы потом обернуться против тебя же и сжечь твою душу дотла. В то время как прощение — бальзам для израненного сердца.

А еще — любовь. Никогда не стоит забывать и о любви.

Не только как о чувстве, которое мы к кому-либо испытываем, — но и как о том, кем мы являемся в самой своей сути.

Вот почему страх никогда не должен затмевать любовь. Как и многое в моей жизни, я узнала это на своем горьком опыте, и, к сожалению, мне довелось узнать это не единожды. Любить по-настоящему — значит рисковать получить самую что ни на есть глубокую рану. И все же этот риск всегда стоит того, чтобы на него пойти.

Прости, моя милая Лиззи, что снова даю тебе наставления — спустя уже столько лет! Есть вещи, о которых мы никогда с тобой не говорили, которые, возможно, немного облегчили бы сейчас твою жизнь. Но в ту пору я еще боролась с собственными шрамами и с собственными страхами. И потому я должна сказать это сейчас, в надежде, что ты вспомнишь мои слова, когда снова возникнет искушение замкнуть от всех и сделать бесчувственным сердце. Врачуй свои рубцы любовью, моя девочка, — что бы ни случилось, — и держи душу открытой. Любовь — пусть даже та, что не способна стать взаимной, — никогда не вызовет сожаления.

Неизменно с любовью,

А.»