Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями

Обратите внимание: здесь нет случайного втягивания чужих образов, как это бывает с графоманами. Мастер, пробуя форму другого мастера, очень хорошо знает, что делает. И в процессе работы следы ученичества даже не стираются, а просто сходят — сами собою, естественным образом…

Комедиант господина…

Была ли «Кабала святош» задумана все-таки весною 1929 года или замысел родился полгода спустя, осенью, сразу же переходя в начало работы? В любом случае последовательность художественных размышлений писателя остается: закончен «Бег»… начат «роман о дьяволе» с врезанной в него легендой о Понтии Пилате… и тут возникает пьеса о Мольере, Людовике X l V и Кабале святош… Писатель явно пробует треугольник, аналогичный тому, который сложится в романе мастера: Иешуа, Пилат и Каифа. После пьесы о Мольере Булгаков вернется к роману на другом уровне.

Собственно пьеса «Кабала святош» задумана и разворачивается как пьеса о трагической зависимости художника от в конечном счете равнодушной и всегда жестокой власти. Ремарка, открывающая первое действие (где перед нами — театр Мольера в час «королевского спектакля»): «…Сцена представляет театр Пале-Рояль. Тяжелые занавесы. Зеленая афиша, с гербами и орнаментом. На ней крупно: „Комедианты Господина“ … „и мелкие слова“».

Несколько лет спустя в повести о Мольере Булгаков расшифрует эти «мелкие слова»: «За труппою Мольера было закреплено название Труппы Господина Единственного Брата Короля». Здесь, в пьесе, «мелкие слова» значения не имеют. То, что крупно, — ключ к пьесе. Недаром при постановке в зарубежной Риге, в феврале 1933 года, пьесу так и озаглавят: «Комедианты господина». А короткое время спустя, в марте того же года, Булгаков напишет польскому журналисту Доманскому, пожелавшему переводить «Кабалу святош»: «В Русском театре в Риге „Мольер“ идет под заглавием „Комедианты Господина“, но правильнее было бы назвать пьесу „Комедиант Господина“»[64].

(Напомню, что во МХАТе «Кабала святош» будет поставлена только в 1936 году — под дозволенным цензурой названием «Мольер» — и после семи спектаклей пьесу снимут.)

Поразителен один из самых первых откликов на мхатовский спектакль. «…В чем же трагедия гения Мольера? — недоумевал артист В. Грибков, в данном случае выступавший как критик. — Король ездит к Мольеру на спектакли, дарит ему по пять тысяч ливров, удостаивает чести ужинать с собой и стелить свою постель… наконец, вопреки желаниям святых отцов, разрешает в театре богомерзкое творение „Тартюф“!.. Почему же неблагодарный Мольер кричит в последнем акте: „Тиран!“»[65]

Через несколько десятилетий нечто, рифмующееся с этим, выскажет в научнейшем издании ученый булгаковед: «…Тонкий, умный, просвещенный король представляется Мольеру… подлинным ценителем театрального искусства. Вдохновенно прославляя короля…, Мольер искренне полагает, что откровенная лесть и нарочитое при этом самоумаление вполне уместны для автора „Тартюфа“…»[66]

Не король, по мнению А. А. Грубина, с первых же тактов пьесы давит Мольера, а сам Мольер разыгрывает свою «ничтожную роль»; сам Мольер, своим пресмыкательством перед королем, лишает свое искусство «независимости» и даже «необходимой духовной высоты» и, как неизбежное следствие этого, «превращается в деспота» по отношению к собственной труппе. И далее высказывается нечто даже обнадеживающее (с точки зрения булгаковеда, разумеется): «Мольеру суждено в пьесе Булгакова преодолеть свои заблуждения»…

Удивительно, как могут прочитать сначала подцензурный режиссер (в 1936 году), а потом вольномыслящий булгаковед (в 1994-м) такую сильную, совершенно прозрачную и, казалось бы, не поддающуюся никаким выворачиваниям пьесу: в противостоянии художника и власти — художника, преданного только своему творчеству, и власти — обвиняемым становится Мольер!

Но если обратиться к пьесе… Если, еще лучше, обратиться к рукописям пьесы, хранящим ауру движения булгаковского пера… Читайте, читайте рукопись, и вы услышите, как пульсирует мысль писателя, и вас обожжет страсть его правки…

Первые такты пьесы. Мы видим актерские уборные, за ними — сцена мольерова театра, а далее — «таинственная синь чуть затемненного зала» и край золоченой ложи.

С первых же реплик мы знаем: там идет спектакль и в зале — король. На сцене все взволнованны и напряжены. Ремарка: «На всем решительно, и на вещах, и на людях… печать необыкновенного события, тревоги и волнения». (В конце 1929 года Булгакову очень хорошо знакомо, как это бывает, когда в правительственной ложе — гегемон…)

Король доволен. Он аплодирует. Напряжение нарастает и становится невыносимым. Ремарки и реплики: «…Вбегает загримированный Полишинелем дю Круази, глаза опрокинуты»; «Мадлена (в гриме появляется в разрезе занавеса). Скорее. Король аплодирует!»; Мольер «прислушивается с испуганными глазами»… «вытирает лоб, волнуется»… «у занавеса крестится»…