Последняя крепость

— Правда? — Бран сплюнул на пол. Вся пьянь вокруг продолжала гомонить, но он искал взглядом лицо. И не находил. В своем опьянении он не был уверен, что это был человек, а не ночной демон, пришедший напомнить ему… как будто он забыл! Как будто он мог забыть… Сколько бы он ни твердил себе, что виной всему морской переход, за которым последовал бросок через пустыню, раскаленное солнце, жара, к которой он не привык… Да, жара… и стервятники. — Чем хвастаемся, славное воинство? Чем похваляемся? Вся армия империи не могла взять одну крепостишку в горах. Горстка людей с женами и детьми… самые злобные и страшные враги империи, сказали нам, когда вызвали с северных границ, потому что войска стягивали со всех провинций… и тащили под стены Наамы катапульты и баллисты, строили насыпи и возводили осадные башни… а мы, дураки, тем временем перлись маршем через всю империю… — Он уже не мог остановиться, хотя знал, что сейчас будет, потому что так бывало всегда. Но если уж он начинал говорить о том, что вышвырнуло его из рядов лучшей армии в мире, о том, что заставляло его кидаться в драку, доходящую до смертоубийства, при слове «Наама» и пить целыми днями, чтобы ночью не видеть снов, — он должен был говорить до конца. То, что с ним произошло, объяснению не поддавалось. Он не был уже неопытным новобранцем, повидал множество сражений, оставлявших за собой горы трупов, — не чета ничтожному гарнизону Наамы, слышал хрипение смертельно раненных и вопли казнимых. Но мертвая тишина Наамы оказалась сильнее. — И все равно не могли победить. Мы подошли к Нааме как раз в тот день, когда ворота крепости оказались открыты. Командующий Аммон ожидал ловушки, и нас послали вперед. С чего бы нас, федератов, беречь? И мы были первыми, кто увидел… Они были мертвы, все, как в твоей песне, сволочь старая, отравили своих детей и перебили друг друга. Но не потому, что, как в песне поется, «испугались имперской карающей длани». Я их видел, вы, подонки, видел их лица. Они и в смерти смеялись. Над нами смеялись… И оставили закрома нараспашку. У них было полно зерна… и воды в колодцах. Аммон решил, что все отравлено, и велел рабам пробовать припасы и воду. Но они не снизошли до того, чтобы травить нас. Боги, как они презирали нас, как они нас презирали… — Бран уже слышал привычные уху смешки, гыканье, и ругань и, подняв кулаки, заорал, перекрывая все: — И правильно делали! Потому что мы — рабы! Последние свободные люди умерли в Последней Крепости! И вся империя, как бы кто в ней ни назывался, — рабы! И я тоже! Но я не хочу быть рабом у рабов! Клянусь, если бы хоть один человек из Наамы остался жив, я бы поцеловал ему ноги и стал его рабом!

Дальше все пошло, как всегда. С криком: «Трус! Предатель! Собака!» — на него ринулся весь кабак. Но старая выучка Брана и привычка к драке были при нем. Правда, теперь армейский меч, болтавшийся на ремне под мышкой, пришлось выхватить. У тех были кистени, цепи, ножи, дубинки — обычный арсенал трущоб. В ход шли глиняные бутыли, скамьи — все, что попадалось под руку. И ругань неслась лавиной, но Бран не слышал ничего и не видел ничего, кроме раскаленного неба над Наамой и стервятников, кружащих в нем. Он был сильнее каждого из посетителей кабака в отдельности, но их было много, слишком много, и ему оставалось только пробиваться к выходу, отражая удары по пути. Дверь, к счастью, оказалась открыта, и он вылетел наружу. Позади послышался грохот дерева о дерево, и ржавый скрежет, и рев множества глоток. Бран не остановился. Он бежал по переулку, кто-то бежал рядом, не за ним, а рядом, а может, ему это примерещилось. Он бежал, пока не споткнулся и не покатился по земле. Кто-то обошел его и встал перед ним.

Приподнявшись, Бран увидел лицо.

Нет, это был не демон. Человек стоял посреди переулка, закутанный в широкий, восточного покроя, плащ — одежду, официально осужденную специальным постановлением столичного префекта и весьма уважаемую в припортовых кварталах, потому что под ним легко было спрятать любое оружие — Бран знал это по личному опыту. Короткие черные волосы стягивала повязка, под которую со лба уходил шрам.

— Уйди с дороги, — потребовал Бран. — Уйди, не то убью.

— Не убьешь, — сказали бескровные губы. Голос звучал так же, как и в кабаке, еле слышно, хотя сейчас приглушать его не было никакой надобности.

— Почему это? — Бран уже стоял на коленях и меч был у него в руке. Противник был явно слабее, но Бран был слишком зол.

— Потому что ты — мой раб. Ты только что поклялся в этом.

Луна освещала жуткое лицо, и теперь, когда остатки хмеля покинули сознание Брана, он неожиданно понял, что лицо это принадлежит женщине.

Она гордо подняла голову.

— Я — единственная, кто выжил в Нааме.

— Докажи! — прохрипел Бран. Выпростав руку из-под плаща, она коснулась своего ужасного шрама:

— Это от удара заступа, когда нас хоронили в общей могиле в ущелье Нун.

Но большим доказательством, чем эти слова, стала для Брана появившаяся на ее губах знакомая усмешка — усмешка всепобеждающего презрения.