Последняя любовь Гагарина. Сделано в сСсср

Гагарин стоит посредине коридора: неужели всё так просто? Ларчик открылся и… И что? Засияло богатство? Задумчиво, словно каждый шаг даётся с усилием, Олег идёт в ординаторскую. Там его уже ждёт медсестра: поступил очередной тяжёлый.

Во время операции, отходя в сторону «перекурить», Гагарин получает SMS от Даны: «Мужчина, я вас боюсь…» И тут же отвечает: «Нечего нас бояться. В лес не ходить…» На что получает скорый ответ: «Почему же Безбородов тебе выдал свою главную тайну? Каким знанием и влиянием на него ты обладаешь? Оттого и боюсь, мой Джеймс Бондушка…».

Видимо, Дана хотела написать больше, но вместительность сообщений невелика и вынужденно похожа на телеграмму.

Впервые за многие дни Олег мечтает о богатстве. Мысль стать ровней Дане его завораживает. Переворачивается на другой бок, не в состоянии сосредоточиться, заснуть. Но – засыпает, засыпа…

22

Как же так незаметно произошло, что из поколения «детей» мы вдруг стали поколением «отцов»? Когда время перещёлкнуло нас в обратной перспективе? Ещё вчера мы качались в уютном гамаке отодвинутого на неопределённое «потом» будущего, баюкали мечты и надежды, ещё только готовясь кем-то стать, но внезапно настоящее встало стеклянной стеной; стена есть, а двери отсутствуют; под ногами шелестят осенние листья, дубы и клёны завалили город хохломской росписью, в кинотеатрах идут недоваренные фильмы, даже дома, с книжкой, не спрятаться под тёплым клетчатым пледом: и где та книжка? Где тот плед? И где тот дом, который был, был и есть, но в котором уже давно никто не живёт, старая избушка определена под снос, а новой так и не построил, в ней перманентный ремонт, цементная пыль, и всё время что-то капает в туалете.

Теперь темнеет рано, кислород струится над улицами и проспектами, над всем этим неоновым беспределом: даже если снимешь очки, вытащишь из глаз контактные линзы, неоновые чёртики продолжают плясать перед глазами. Кислород загустевает до состояния кленового сиропа, только троллейбусы в состоянии протаранить толщу густого и грустного сиропа, который подкрадывается к освещённым окнам и глядит в освещённые окна.

Ты распадаешься на наблюдателя и ведомого, дежурная аптека подмигивает зелёным крестом, и ты идёшь дальше, странная штука – время, оно как ветер – берётся из ничего, из «просто так» и однажды начинает затвердевать, как кислород или вечер, дырявой шалью накинутый на жилые и нежилые кварталы.

Мы уже знаём всё про сто оттенков грусти, но не перестаём удивляться новым её оттенкам, вода в стакане после бессонной ночи меняет вкус, к ней примешивается ситцевое небо за оконной рамой, телевизионные антенны на доме напротив взбалтывают коктейль невиданной до этого момента тоски, листья летят вперемешку с письмами от умерших людей, дети идут в школу, отцы прокашливаются в ванной комнате.