Последняя миля

Вскоре после заключения в тюрьму Марс провел год в одиночке. Причина была проста. Жизнь его кончилась, мечты разлетелись вдребезги, тяжкие труды пропали вотще, и он взбеленился сверх всякой меры. И каково же было наказание за избиение в говно трех зэков, а потом за схватку с полудюжиной надзирателей — причем он держался более чем успешно, пока его не оглоушили тазером и не избили дубинками чуть ли не до смерти? Двадцать четыре часа в сутки в клетушке площадью шестьдесят квадратных футов с бойницей вместо окна в течение года. Ему не говорили ни слова. Он ни разу не видел человеческого лица. Ни разу не касался кожи другого человека. Пищу просовывали через щель в двери вместе с туалетной бумагой, да изредка с махровой салфеткой для мытья и мылом, а еще реже — с чистой тюремной робой.

Он принимал душ в углу, хлеставший то ледяной водой, то кипятком. Спал на полу, бормотал, кричал, матерился, а в конце рыдал. Именно тогда он и понял, что человеческие существа — к добру оно или к худу, — несомненно, творения социальные. И без общения сходят с ума.

И Марс в самом деле едва не рехнулся в этой камере. Это было в День 169. Он помнит это ясно, даже процарапал цифры на стене окровавленными ногтями. Рассудок почти покинул его, остался лишь крохотный лоскуток. И он уцепился за этот лоскуток, как за спасательный жилет в цунами, ставший его тихой гаванью в бурю. Сфокусировал его на воображаемой бывшей подружке Татьяне. В его воображении она стала теперь замужней женщиной с шестью детьми — широкобедрой и расплывшейся, сердитой и несчастной и ужасно скучающей по нему. Но тогда эта воображаемая личность была безупречна. Ее лицо, ее тело, ее безграничная любовь к нему позволили ему пережить День 169, а потом протянуть еще 196 других.

Когда дверь открылась, первым лицом, которое он узрел, было лицо Татьяны, наложившееся на трехсотфунтовую тушу кошмарного молодого тюремщика-расиста, уместно прозванного Большим Хером, велевшего Марсу уносить свою мулатскую жопу, а то ему до конца жизни придется питаться через соломинку.

И когда это осталось позади, Мелвин Марс стал другим человеком. Он бы ни за что не сделал ничего такого, за что его могли бы упечь туда же. А если б и сделал, то знал бы, что покончит с собой. И не пришлось бы ждать смертной камеры.

Смертная камера.

Она прямо в конце коридора — Последней мили, как его прозвали. Но милей там и не пахнет. На самом деле всего тридцать футов, что к лучшему, потому что большинство мужиков валились с ног, не дойдя до камеры. Но при них были дюжие надзиратели, тащившие их до конца пути.

Отважен ты или нет, Техас все равно тебя прикончит.

Верховный суд обсуждал жестокие и необычные аспекты смерти от летальной инъекции, потому что в очень редких случаях зэк испытывает перед кончиной жуткие муки. Суд пришел к тому, что пусть все идет как есть и к черту ошеломительные муки. Разве жертвы приговоренных не испытывали ужасающие боль и страх? Так кто же может сказать, что суд не прав? Марс не мог. Он лишь уповал, что с ним поступят по справедливости.

Смертная камера невелика — девять на двенадцать футов, с веселенькими бирюзовыми стенами и металлической дверью, кажущейся совершенно неуместной, учитывая назначение этого помещения. Тебя казнят, а не отправляют сибаритствовать на Карибы.

В центре комнаты установлена каталка в комплекте с удобной подушкой и крепкими кожаными ремнями. Есть еще две смежные комнаты со стеклянными стенами с видом на камеру. Одна — для семьи жертвы. Вторая — для семьи предаваемого казни.

Марс знал, что в его случае обе группы совпадают. И знал, что обе комнаты будут пусты.

Он сидел на койке, разящей смрадом его собственного пота, уносясь мыслями к единственным хорошим воспоминаниям, которые у него остались.

На Джамбо в мире студенческого футбола он не тянул, а для раннингбека[5] был великоват. Зато талантами не обижен. Для НФЛ люди вроде него были несомненными претендентами. Мелвин вошел в число соискателей Кубка Хайсмана[6] уже в выпускном классе — единственный тейлбек[7] в группе, все остальные были квотербеками[8]. Он мог пробежать над, вокруг или попросту напрямик через любого. Он мог блокировать, а его мягкие ладони могли поймать мяч, отпасованный из бекфилда. И ему почти всегда удавалось заставить первого парня промахнуться инстинктивным движением в сторону — редкий талант, за который гуру из НФЛ хватались обеими руками.

А когда ему требовался турбонаддув, он просто взрывался — и вот уж его след простыл. Оставалось лишь отдать мяч судье после результативного прохода и позволить тренеру шлепнуть себя по заднице на боковой линии.

Его официальное время в рывке на сорок ярдов на сборах составляло 4,31 секунды. Двадцать лет назад это была серьезная скорость даже для углового или ресивера, а уж тем паче для монструального раннингбека с плечами шириной с небосвод, отрабатывающего свой хлеб, врезаясь между тэклами[9]. А подобные способности считаются исключительными и по сей день.