Последняя милость

Она сказала правду: ничто не имеет для женщин значения, кро­ме них самих, и всякий иной выбор для них — лишь хроническое помешательство или временное помрачение. Я уже хотел было яз­вительно поинтересоваться, что же в таком случае важно для нее, но тут увидел, как ее черты исказились и задрожали в новом приступе отчаяния, словно от пронзительного колотья невралгии.

— Все-таки никогда бы не подумала, что вы Конрада в это впута­ете.

Она чуть отвернула голову, и ее бледные щеки вспыхнули, слов­но позор подобного обвинения был столь велик, что не мог не пасть и на нее. Только тут я понял, что равнодушие к близким, так долго шокировавшее меня в Софи, было обманчивым симптомом, инстинк­тивной хитростью: они должны были оставаться вне той грязи и мерзости, в которых, как ей казалось, увязла она; и ее нежная лю­бовь к брату все это время пробивалась сквозь страсть ко мне, неви­димая глазу, как пресный источник в соленом море. Более того, она наделила Конрада всеми достоинствами, всеми добродетелями, от которых отреклась сама, словно этот хрупкий юноша был ее невин­ностью. Мысль о том, что она защищает его от меня, задела самую чувствительную струнку моей нечистой совести. Любой ответ был бы хорош, кроме того, который вырвался у меня, — от злости, от робости, из желания нанести поскорее ответный укол. В каждом из нас живет хам, тупой и наглый, и это он выпалил:

— Дорогая моя, уличным девкам не пристала роль полиции нра­вов.

Софи посмотрела на меня с недоумением — видно, такого все же не ожидала, — и я слишком поздно понял, что она была бы рада, вздумай я все отрицать, а признание наверняка вызвало бы всего лишь поток слез. Подавшись вперед, насупив брови, она лихорадоч­но искала ответ на эту короткую фразу, разорвавшую всякую связь между нами верней, чем это сделали бы ложь или порок, но во рту ее нашлось только немного слюны — и она плюнула мне в лицо. Дер­жась за перила, я тупо смотрел, как она тяжело, но быстро спускает­ся по ступенькам. Внизу она зацепилась за торчавший из ящика ржавый гвоздь и дернулась так, что оторвала полу выдровой шубки. Через мгновение я услышал, как хлопнула входная дверь.

Перед тем как войти к Конраду, я утер лицо рукавом. Стрекота­ние телеграфного аппарата, похожее на пулеметную очередь и на стук швейной машинки, доносилось из-за приоткрытой двустворча­той двери. Конрад работал спиной к окну, облокотясь на огромный, украшенный резьбой дубовый стол, стоявший посреди кабинета, в котором какой-то чудак-предок собрал диковинную коллекцию охотничьих сувениров. Смешные и жутковатые чучела зверьков вы­строились рядами на этажерках; я на всю жизнь запомнил одну бел­ку, обряженную в курточку и тирольский колпак поверх изъеден­ного молью меха. Кое-какие из самых критических минут моей жизни я провел в этой комнате, пропахшей камфарой и нафталином. Конрад едва приподнял, когда я вошел, свое бледное лицо, осунувшее­ся от усталости и тревог. Я обратил внимание, что прядь светлых во­лос, вечно падавшая ему на лоб, стала не такой густой и блестящей, как прежде; к тридцати годам у него наметилась бы лысина. Конрад все-таки был русским в достаточной степени, чтобы входить в число тех, для кого Брусаров являлся кумиром; он винил меня тем силь­нее, быть может, что истерзался беспокойством на мой счет. Он не дал мне сказать и двух слов:

— Фолькмар не считал, что Брусаров ранен смертельно.

— Фолькмар не врач, — ответил я; имя было как удар, и во мне вдруг всколыхнулась вся ненависть, которой я не ощущал к этому человеку десять минут назад. — Пауль сразу сказал, что Брусаров не протянет и двух суток...

— А поскольку Пауля больше нет, остается только поверить тебе на слово.

— Лучше скажи сразу, что ты предпочел бы, чтобы я не вернулся.

— Ох! Вы мне обрыдли, все! — вздохнул он, обхватив голову тон­кими руками, а я поразился: в точности такой же возглас вырвался только что у беглянки. Брат и сестра были одинаково чисты, нетер­пимы, непримиримы.