Последняя осень

Жил я у пана
Первое лето.
Нажил я у пана
Курочку за это.
Моя курочка
По двору ходит,
Деточек выводит.
Кричит-кричит, орет-орет —
Кудах, кудах, кудах…
Жил я у пана
Второе лето.
Нажил я у пана
Уточку за это.
Моя утя-водомутя,
Моя курочка
По двору ходит,
Деточек выводит,
Кричит-кричит, орет-орет,
Кудах, кудах, кудах…
Жил я у пана
Третье лето.
Нажил я у пана
Гуся за это.
Мой гусь га-га-га,
Моя утя-водомутя,
Моя курочка (и т. д. припев с перечислением).
Жил я у пана
Четвертое лето.
Нажил я у пана
Барана за это.
Мой баран — по горам,
Мой гусь — га-га-га,
Моя утя-водомутя,
Моя курочка… (и т. д.)
Жил я у пана
Пятое лето.
Нажил у пана
Быка за это.
Мой бык — с горы прыг,
Мой баран — по горам… (и т. д.).

Песенка могла длиться без конца. Только имей собственное творческое воображение.

— А знаешь, — сказал однажды Рубцов, — я придумал… И он пропел так:

Жил я у пана
Шестое лето,
Нажил я у пана
Сани за это.
Мои сани
Едут сами,
Мой бык — с горы прыг.

Этот эпизод не мог выскользнуть из памяти. Сочинил его он, когда учился в первом классе…

Ради веселья и улыбки звучала и песенка дровосеков:

Мы в лесу дрова рубили,
Рукавицы позабыли.
Топор — рукавицы,
Рукавица да топор.
Рукавица дров не рубит.
А топор не греет руки…

А уже песенку про Сему следует вспомнить всю. Она чисто с детдомовским дидактическим содержанием.

Сема первый был на улице злодей.
Бил котят, утят и маленьких детей.
В окна палками, камнями он бросал,
Свою маму он дурехой обзывал,
Огороды все обшарил он кругом —
Поздно вечером попался он в одном.
Уж как били-колотили его там,
Нос разбили и помяли все бока,
А помявши, к маме лютой повели.
Сема плачет: мама-мамочка, прости.
Не простила ему мама лютая,
А наутро в детский дом отправила.
Сема наш теперь не курит и не пьет.
С пионерами под барабан идет…

Многие годы спустя, проходя сквозь строй жизненных испытаний, я ни на день не терял памяти своею начала.

Нас обижало слово «сирота». Любого из нас. Однако чувствовать себя сиротой вынуждали обстоятельства воспитания.

Детский дом был закрытой «золой» для постороннего люда. Сюда не осмеливались заглядывать де! и со стороны, не наносили дружеских визитов организованные общественники села и окрестных деревень.

У жителей бытовало слово «приют».

«Вот не будешь слушаться, отдам в приют», — говаривала иная мама своему дитяти. А приют считался уделом обездоленных и нищих. Это в простом деревенском народе. Я не помню случая, чтобы какая-то родственная душа — тетя, дядя в системе навещали своих малых сирот. Отцов же и матерей у иных ребят совсем не было.

Бывало, нет-нет да и пропоется «чувственная» сиротская песня.

Послали меня за малиной,
Малины я там не нашла.
Нашла я там крест и могилу,
Котора травой заросла.
Упала в траву я густую
И громко рыдать начала:
— Ой, мама, ты спишь и не слышишь,
Как плачет сиротка твоя.
— Уйди же, уйди, дорогая,
Уйди же, сиротка моя.
Возьмут тебя люди чужие,
И будешь у них, как своя.
Отец твой, злодей и бродяга,
Оставил сиротку тебя…

Эта песня с простым печальным напевом вызывала понятную грусть, была близкой сердцу. Песенная тема смерти и сиротства обостряла детское воображение и Николая Рубцова: