Последняя песнь Акелы. Книга первая

— Ну, если день-другой, тогда ладно, — неохотно, по-прежнему внутренне протестуя против вынужденной задержки, да и, чего греха таить, побаиваясь своего спасителя, согласился молодой человек. Продолжая монотонно пережевывать лепешку, он вдруг встрепенулся и, даже внешне не желая оставаться безучастным к судьбе своего нежданного благодетеля, спросил.

— А вы что делать будете? В полицию заявите?

— Я? В полицию? — рассмеялся Туташхиа. — Шеудзлебелиа![12] Ну, Лев! Ну, рассмешил! Первый абраг по эту сторону хребта идет заявлять в полицию, что его другие абраги чуть не пристрелили?! Нет, друг, я поеду, поговорю с тем адамиани (человеком), что возле водопада мне встречу назначил, да Гогуа Чантурия навещу. Давно я к нему в гости не ходил. — Абрек коротко усмехнулся, на треть вынул свой кинжал из ножен и жестким толчком ладони загнал его обратно.

От взгляда на исказившееся в гневной гримасе лицо Туташхиа Троцкому стало не по себе, и он внутренне даже посочувствовал незнакомому ему Чантурия и вовсе уж не знакомому «адамиани». Однако, не желая вмешиваться в чужую ему жизнь, вслух ничего не сказал.

Туташхиа недолго помолчал, потом кинул Троцкому револьвер одного из убитых абреков и продолжил абсолютно спокойным и неизменно дружелюбным тоном:

— Лев! Я вижу, оружия у тебя нет. Так нехорошо. Возьми этот револьвер — и сам защититься сможешь, и другу в трудную минуту помочь.

— Да я с военным оружием никогда дела не имел, — сконфуженно пробормотал Троцкий, поймав брошенный ему револьвер возле самой земли двумя руками. — Вот из двустволки палить, это у меня славно получается, а «наган» я и в руках-то никогда не держал.

— Раз из ружья стрелять можешь, то из револьвера сумеешь, — не терпящим возражения тоном человека, хорошо знающего предмет разговора, произнес Туташхиа, приторачивая к седлу трофеи.

Закончив работу, он протянул Троцкому пару кожаных сапог, снятых с убитого абрека:

— Вот на еще, ичиги надень. Все лучше, чем босиком по камням бегать. Я с тобой до развилки доеду. От нее до Коджора по прямой и десяти верст не наберется, не заблудишься. Ну, и чтоб совсем на нищего не походить, вот тебе десять рублей ассигнацией, больше, извини, нет с собой.

Спустя несколько часов после этого разговора Троцкий, стоя на перевале, смотрел на раскинувшееся поперек маленькой долины село и тщетно пытался понять, как же он воспринимает увиденное — как привычный пейзаж или как экзотическую картинку. С одной стороны, вроде бы привычная убогость: единственная прямая улица, разветвляющаяся на лабиринт бесконечных переулков, серые от пыли стены одноэтажных деревянных домов, чередующихся с такими же одноэтажными домиками, но сложенными из грубых булыжников. Над заборами, а точнее, завалами из скрепленных раствором булыжников, кое-где одиноко возвышаются стволы деревьев. Но как будто чего-то не хватает. Из глубины подсознания всплыла удивленная мысль, вызванная тотальным отсутствием опор электропередач: «Как же они здесь без света живут?», вызвавшая не менее удивленный ответ самому себе: «Какой без света-то, олух? Посмотри, солнце эвона где стоит!». Устав от непрекращающегося внутреннего противостояния, Лев с силой потер виски и пошел вниз, туда, где примерно в десяти аршинах от дорожного указателя, рядом со въездом в деревню, прилепился к обочине деревянный сруб духана.

Пройдя половину пути до духана, Троцкий, словно опасаясь, что Туташхиа, с которым он давно уже расстался, все еще оценивающе смотрит ему в спину, нервно оглянулся. Убедившись, что того рядом нет, он поспешно переобулся в штиблеты, спрятал ичиги в узелок, горестно вздохнул и неспешно направился к харчевне. В конце концов, местный трактирщик если и не знает ответов на все мучающие Льва вопросы, то хотя бы дорогу к таинственному Самсону подскажет.

Внутри духан представлял собой довольно большую комнату с четырьмя столами вдоль стен и маленькой стойкой духанщика в левом углу. Две двери в одном конце зала вели куда-то в глубь помещения. Дверей как таковых, собственно, не имелось — одни проемы. В другом конце виднелся вход в круглую комнату, из которой ароматно пахнуло чем-то вкусным, и две выложенные коврами, видимо, хозяйские комнаты.

Едва Троцкий переступил порог, как духанщик, пожилой мужчина с повязанной красным платком головой, вышел из-за стойки, подошел совсем близко к нему и с легким поклоном произнес:

— Сагамо мшвидобиса![13] Добро пожаловать, уважаемый. Чего изволите: кушать, пить, ночевать или все сразу? Только скажите — сразу же угощение готовить станем.

— Я бы, пожалуй, попил бы чего-нибудь холодного, — утирая пот, выдохнул Троцкий. — Жарко тут у вас. Вечер уже, а солнце все печет и печет.

— Не извольте беспокоиться, уважаемый господин, есть белые вина: Кахетинское, Картлинское, Имеретинское, Рачинское. Какое подать прикажете?