Последняя поэма

Ах, что это был за дивный голос! Ведь эльфы Эрегиона знали толк в красивых, светлых голосах — так это был один из самых добрых, самых музыкальных из когда-либо слышанных ими голосов. Ведь до этого и государь Келебримбер пытался их остановить, и голос государя был могучим голосом владыки; но этот голос… Каждому казалось, что рядом с ним стоит создание высшее, быть может — один из Валар — и именно его убеждает остановится. Да как же можно было ослушаться этого светлого и прекрасного гласа?.. И с величайшей радостью, веруя, что все это недоразумение разрешится каким-то самым лучшим образом, что и убийство забудется — веруя в это, они останавливались, и с улыбками на устах выжидали. А голос все журчал, перекатывался, все успокаивал их: «…Тише, тише — никто никого не убивал. Все будет еще лучше, чем прежде. Все вы братьями и сестрами станете…» — конечно, с этим не могли не согласится и Альфонсо, и Робин, однако же они оставались самыми, пожалуй, недовольными, встревоженными, во всей этой толпе: они то чувствовали, что свет этот — не тот дивный свет, который должен был бы сиять, но было в нем что-то мертвенное — и глаза то слепли; и голос этот, вместо того, чтобы творческий восторг вселять — скорее усыплял.

— Где ж ты, покажись?! — нетерпеливо выкрикнул Альфонсо.

И тогда толпа, почти ничего не видя, все облепленная сияющими белизной сгустками, раздалась в стороны, и в дальней части образовавшегося прохода появилась некая, довольно высокая, облаченная во все белое фигура. Это был высокий, стройный старец, который шел ровно, но, все-таки, опирался на крепкий, тоже сияющий белизной посох. У старца этого были длинные густые волосы, которые, плавно и несильно вздымались при каждом его шаге. Каких-то особых примет на его лице не было, и разве что брови были очень густыми, и тоже белыми — но лицо это поражало своей красотой, это была красота не земного создания — это была красота мудрого, знающего тайны бытия бога. И каждому казалось, что сейчас этот мудрый и прекрасный одарит им некими сокровенными знаниями, отчего их жизнь не только вернется в прежнее русло, но даже станет еще более прекрасной, нежели была прежде. И все они, и эльфы, и Цродграбы, опускались перед ним на колени; хотели и головы склонить почтительно, но, все-таки, не склоняли — не в силах были оторваться от его лика, восторженно любовались им.

Старец смотрел прямо перед собой, но каждому казалось, что именно на него он смотрит, и многие шептали: «Вот ты и пришел, истинный повелитель. Теперь я твой слуга, и, если ты захочешь, чтобы я пожертвовал своей жизнью — я немедленно пожертвую» — если же кто и не говорил, а просто стоял, пораженный, то все равно, чувствовал то же самое. Старец же как-то неуловимо, как видение во сне уже оказался перед Альфонсо, Робиным и Аргонией, которые единственные, кроме тех, кто сидел на конях, не опустились на колени. Его лик оказался прямо перед ними, он ласково им улыбнулся, и невозможно было не поддаться обаянию этой улыбки, не возможно было сохранить какую-либо дурную мысль, хоть малое подозрение, что он желает им что-то дурное, что он не высшее, желающее им только добра создание. И он заговорил, и в голосе было дыханье весны, и легкие порывы ветра, и свежесть дальних лесов и лугов, и журчанье радостных, золотистых вод:

— Ну, вот, наконец, и собрался я, и пришел к вам. Здравствуйте, страдальцы мои милые.

И все они, как зачарованные, повторили это: «здравствуйте» — а старец поднял голову, и повторил эти же слова, обращаясь к тем братьям, которые сидели на конях — и те тоже повторяли это приветствие.

— Да, да… — проговорил старец задумчиво, и каждому хотелось узнать, какие в нем думы, так как думы эти непременно должны были быть какими-то мудрыми, к свету приближающими. — …Я давно уж знаю про страдания ваши… — продолжал он тихим голосом, который в наступившем безмолвии слышал каждый. — …И простите, простите, что собрался только теперь. Да — были иные важные дела, но только теперь, взглянув, насколько вы действительно плохи, понял, что надо было забросить те прежние дела, и к вам, страдальцам, обратится. Ну, вот теперь я пришел, и не оставлю до тех пор, пока не излечу. Я не вижу одного из вас — Вэллиата… А вот и он — вижу, как страдает ну ничего — сейчас найдется для его муки исход.

До тех пор, пока не появился свет, пока толпа рокотала, и судорожно дергалась из стороны в сторону, связанного Вэллиата волокли к этому месту, и он молил только, чтобы не убивали его. Когда же хлынул свет — он обнаружил, что путы слетели с его рук и ноги, его никто больше не волок, но, когда он прошептал, что должен во всем сознаться — толпа расступилась, образовав проход до старца. На неверных, дрожащих ногах направился он к этому высокому старцу, опустился перед ним на колени, и рыдая, зашептал:

— Все из-за меня — вся эта боль из-за меня. Это я ночью разодрал горло… Только пожалуйста, пожалуйста — оставьте мне жизнь. Я так жить хочу!..