Последняя поэма

— Эх ты, рок наш! Эх ты, ворон! Что ж ты все вьешься над нами?! Души тебе наши нужны?! Души, да, да?!.. Ах, как же хотел я от тебя избавиться, но не суждено — не убежать от предначертанного, и медленно, шаг за шагом, идем мы к своей гибели. Но не сегодня — нет! Я чувствую, что мы еще поживем, поборемся!.. Ах ты ворон — всю то жизнь ты со мною!.. Ну, что ты смотришь этими ненастоящими, ясными глазами! Давай же, взгляни своим непроницаемым оком!..

Эрмел ничего на это не отвечал, но смотрел на хоббита с жалостью, как смотрят на некое слабое, глупое существо, которое лишилось останков своего невеликого разума.

— Да что же вы?!.. — выкрикивал хоббит, которого теперь пытались оттащить в сторону. — Эй, Робин — он твою Веронику отнял! Эй, Альфонсо — это он у тебя Нэдию отнял! Эй, Келебримбер — это из-за него, образы безумные насылающего, жена твоя да дочь погибли. Эй вы, что ж вы палача сладкие речи слушаете?! Вон оно счастье лежит! — он кивнул на все еще стонущую, кровоточащую, груду железа и плоти. — Вон они, ваши близкие, уже обрели любовь! Уже послушались, мудрого Эрмела!.. — он кивнул на тела мертвые, или еще живые, искалеченные, которые доставали из-под завалов.

И эти слова хоббита подействовали отрезвляюще, и Келебримбер, глядя не в ясные очи старца, но на ту черную массу, которая прожигала пол — то, во что обратились его волосы, выговаривал мертвенным голосом:

— Хорошо. Мы не можем оставлять его. Не можем слушать его советы. Да, ты прав, хоббит. Сейчас же — вывести его из Эрегиона. Я повторяю свой приказ…

И вот к Эрмелу подошли вооруженные эльфы, окружили его. Однако — эти эльфы смотрели с некоторым недоумением, и с испугом — все-таки, чувствовали себя маленькими и ничтожными; чувствовали, что не могут они отдавать каких-либо приказов Эрмелу, но, ежели тот только захочет — сразу сотрет их в порошок. Так они окружили его, и смотрели на своего государя — видели, что и он пребывает в волнении, и сам еще в душе мечется. Эрмел глядел на него с мягкой, тихой укоризной, и можно было любоваться и любоваться тем светом, который исходил от очей его. Воцарилось молчание, и в этой тишине вновь полились мягкие слова:

— Неужто откажешься от счастья…

— Не слушайте его! — из всех сил, гневно вскрикнул Фалко. — Немедленно изгоняйте его прочь…

— Хорошо, хорошо… — громко вздохнул Келебримбер, махнул рукою, потом замер в напряжении, и медленно через силу проговорил. — Но не могу я отпустить такую драгоценность, не могу. Не могу, понимаете?!.. Это же только раз в жизни бывает… Вот что — я приказываю свести его в нашу темницу. Все — немедленно. Прямо сейчас. Ведите, ведите. На цепь его посадите!..

Последние слова государь Келебримбер даже выкрикнул, а затем, чтобы только не слышать ни ласковых напевов Эрмела, ни гневных выкриков хоббита — зажал покрепче уши (уж очень он от всего этого истомился). Эрмел ничего больше не говорил, он только склонил в знак покорности голову, и медленной величественной походкой, задавая ход тем эльфов которые окружали его, медленно выплыл из залы.

— Почему?!.. Почему вы так ослепли, государь?! — заплакал Фалко. — Ведь очень скоро он уже выйдет из темницы, и вы будете с ним беседовать, и все заново начнется…

Однако, как только Эрмел удалился стало таять и то волшебство, которое вокруг него вилось. Теперь деяния его вызывали отвращение, и ужас — и уже не мыслимым казалось, как это они могли общаться с таким злодеем.

— Ну нет уж довольно… — прошептал Келебримбер. — …Никогда еще на землях Эрегионских не случалось такого страшного преступленья… Ах, он обманщик. Как же он нас провел… Вот что — слушайте все: темницу запечатать, речей его не слушать. Хотя — все равно опасно держать такого пленника в нашем дворце…

— Не то что опасно, а есть самоубийство… — слабым голосом, прихлебывая из чаши златистый напиток, молвил эльф, который недавно творил заклятье. — …Это все равно, что зарыть горящую головню в сухой стог сена. Если стог еще до сих пор не вспыхнул — это просто чудо. Надо избавиться от него немедленно.

— Да, да — ты прав, конечно… — вздохнул Келебримбер, однако, ему трудно было произнести роковые слова, отказаться не то, что от счастья, но от всей жизни своей. И в глубине он продолжал еще на что-то, неведомо на что, надеяться. — …Но не прямо сейчас. Сейчас его отвели в темницу, вот и пусть он там посидит в одиночестве, в тишине, до рассвета. А на рассвете, с кляпом, да с повязкой на глазах, отвезут его к воротам, да там и выпустят, дабы никогда он не возвращался. Говорю так потому, что сейчас не время для каких-либо наказаний — сегодня уж столько насилия перевидали, что, кажется, увидишь еще хоть какую-то боль, так и сердце не выдержит, разорвется. Все — довольно, скорее, скорее — к матушке-природе, быстрее к небу звездному…