Последняя репродукция

Лосев прошел в дверь боком, держа в поле зрения дрожащую от злости женщину и готовясь отразить нападение Виктора с другой стороны. Он присел на стул спиной к письменному столу и лицом к двери, у которой, загораживая проем, выстроились мать с сыном. В этой полуторжественной, полуугрожающей позе Виктор был похож на коменданта с собакой. Раскрасневшаяся и тяжело дышащая мать действительно напоминала сейчас овчарку или ротвейлера с высунутым языком и сверкающими ненавистью зрачками.

– Как ты меня назвал, несчастный? – спросил Виктор громко и насмешливо. – Слепок с человека? Фотокопия? – И он вдруг расхохотался, прижимая к себе мать здоровой рукой: – Я – фотокопия Виктора Камолова? Физики в самом деле идут по кривой! Лобник пошел по самому сложному и потому неправильному пути. Он решил, что убитый – настоящий Виктор. А убийца – по логике – его двойник! Отсюда – и все остальные промахи. Все было бы логично и правильно, не закрадись ошибка в исходные данные. ВЕДЬ НАСТОЯЩИЙ ВИКТОР КАМОЛОВ – ЭТО Я!

Федор поморщился. Он уже ничему не удивлялся. Он чувствовал себя не в силах бороться с захлестнувшим его водоворотом событий, поступков, откровений. Он, как сорванный лист, увлекаемый в бездну стихии, беспомощно внимал страшной силе, затягивающей его все глубже и дальше от того места, где он упал на водную гладь.

– Зачем ты хотел меня убить? – выдавил он из самого сердца главный вопрос. – Ты… Мой друг.

– Друг? – прокричал Виктор, срываясь на гул колокола. – Ты был моим другом, пока не покалечил мою жизнь, пока не спустил ее в унитаз легким движением, играючи, даже не ведая, что одним только своим существованием разрушил все: мечты, надежды, любовь…

Федор сидел на стуле, боясь шелохнуться. Он ожидал любого упрека, только не такого ужасного и нелепого.

– Я? – только и сумел переспросить он. – Я разрушил твою жизнь?

Виктора словно прорвало после длительного молчания в заточении. Он стоял в дверях, побелевший от ярости и муки настолько, что почти сливался с этой дверью. Лосеву казалось, что он не может разглядеть лица своего друга и своего несостоявшегося убийцы.

– Ты, Лосев! – Виктор швырял слова с такой силой, что они били Федора по лицу, разбивались на осколки и сыпались со звоном на письменный стол. – Я даже не помышлял, что мне придется тебе рассказывать историю своей трагедии и своей самой первой и самой взаправдашней смерти! Но верно – так будет лучше. Слушай, Лосев! Потому что то, что ты услышишь, заставит тебя пожалеть о том, что я не убил тебя тогда в студии. Пожалеть о том, что ты вообще появился на свет! Ты – человек, мнящий себя художником, – никогда не был творцом. Не был созидателем. А я – был! Тебе неведомо, как художник любит свое творение, свой шедевр. Ты сейчас думаешь, что я говорю о своей репродукции? Ошибаешься! Нет, я, конечно, любил своего второго Виктора. И потому, что он был так похож на меня, и потому, что я создал его своими руками, своим талантом. Но я сейчас говорю о другом. Я говорю о той любви, которой, как известно, не бывает, но которая вырастает, как глыба, как скала, заслонив собой все – солнце, небо и землю, – словно затем, чтобы в миллионный раз напомнить человечеству о своем существовании, о своем могуществе.

Она появилась в моей студии прошлой весной. Ранней весной – как это всегда бывает в плохих романах о пробуждении жизни. Она ничего не пробудила – она оглушила, смяла, сразила наповал! Она даже не оставила мне ни единого шанса на спасение! В каком романе вы еще прочитаете про такую любовь в тридцать лет! Про первую любовь в тридцать лет, да еще с первого взгляда!

Федор хотел буркнуть: «Почитай Булгакова, неуч!» Но осекся и только прерывисто вздохнул, опасаясь, что разгоряченный Виктор собьется с мысли и пропустит главное. Но тот продолжал вдохновенно и жарко, словно опять переживал заново ту раннюю весну:

– Она была так хороша, так прекрасна, так невинна и так добра, что казалось – она впорхнула не в студию, а в меня. В сердце, в печень, в селезенку. Я пропитался ею, как губка, брошенная на мгновение в молодое вино. Я разглядывал ее в объектив, и сердце сжималось и падало в пропасть. Даже когда она ушла, я долго сидел глуповато-счастливый, уверенный в том, что она вышла на минуту и сейчас видение повторится и… останется со мною навсегда. Но она пришла, чтобы больше не возвратиться. Она уехала в свой захолустный Склянск (Федор вздрогнул), наплевав даже на то, что уже почти нашла очень неплохую работу в нашем городе. Уехала обратно к семье – матери с дочкой, – даже не попытавшись устроить свою жизнь в большом, полном надежд и возможностей Лобнинске.