Последняя сказка братьев Гримм

— О, это далеко не так. Их было шестеро. Пять мальчиков и девочка. Просто остальные уже умерли. С одиннадцати лет дядя был для них как маленький отец. Некоторым, стоит сказать, даже лучший отец, чем они заслуживали. Только подумайте, Куммель, принять такую ношу в столь юном возрасте! — Она улыбнулась. — А у вас большая семья?

Глаза его стали еще темнее. Казалось, он вздрогнул, будто от неожиданного прикосновения пламени.

— Нет, фрейлейн. Небольшая.

— Мой отец, конечно, был самым близким человеком профессору и по научным интересам, и по возрасту, хотя никогда не мог соответствовать ему по интеллекту. Но кто мог? В конце концов, он — человек, именем которого назван закон! Да, закон Гримма. Этот закон регулирует соотношение согласных в немецком и других индоевропейских языках. И он автор термина «сдвиг согласных»… — Она сделала паузу, удостоверяясь, что слуга ее понял. — Он очень пылко относится к Германии и немецкому языку, будучи экспертом во многих других. Если что-то стоит прочесть — говорит профессор, — надо выучить язык, чтобы читать в оригинале. Когда в составе гессенской делегации его посылали на Венский конгресс, он все свободное время учил сербский! — Она натянуто улыбнулась своим мыслям, вновь взглянув на картину. Ребенком она преувеличивала роль дяди в посленаполеоновском установлении мира в 1815 году; друзьям она рассказывала, что он без посторонней помощи нарисовал новую карту Европы, и сама наполовину в это верила. — Мой отец, когда не работал вместе с дядей, главным образом переводил.

Когда она вновь взглянула на Куммеля, в ее глазах блеснули слезы. Но сейчас он, казалось, пристально смотрел на ее маленькую грудь в декольте вечернего платья. Августа не была так неопытна, как притворялась, в умении читать взгляды, посылаемые противоположным полом. Непостижимы для нее оставались лишь самые молодые и не очень молодые бидермейеровские мужчины.

— Еще раз прошу прощения, — вздохнула она, — я отвлекаю вас от игры. Скажите, вы выигрываете?

Впервые на ее памяти он улыбнулся, широко улыбнулся. Было похоже, что он позволил проявиться в себе другому человеку, менее строгому, о существовании которого Августа, вероятно, подозревала — даже надеялась, что он существовал, — всегда.

— Другие слуги и ординарцы полагают, что они жулики почище моего, — сказал он. — Но они ошибаются.

Августа улыбнулась в ответ.

— Не спускайте с дяди глаз, хорошо? Не знаю, что буду делать, если с ним что-нибудь случится.

Снаружи на склоне лежал снег, но в личном кабинете Фридриха фон Савиньи было уютно. Для Якоба от ряда великолепных немецких средневековых текстов исходило не меньше тепла, чем от маленькой черной печки, возле которой хрипло дышал Вилли, делая выписки из очередного ценного манускрипта. Старшего брата переполняли чувства, ибо сам фон Савиньи, их молодой, но величественный профессор юриспруденции, сидел в облаке табачного дыма, работая подле них.

Здесь Якоб мог на несколько часов в неделю, закрыв массивные дубовые двери, отгородиться не только от материальных проблем в семье, но и от наполеоновских мясников в треуголках, которые наводняли его родину, как вши — здоровые волосы. Он мог даже закрыть глаза на хриплое дыхание Вилли и обещание, которое дал матери, что будет отцом своему больному астмой младшему брату. Потому что здесь, только здесь, переворачивая страницу за страницей, он мог наслаждаться строчками трубадуров-романтиков.

Двери библиотеки открылись. Это была Кунигунда, всего полгода как жена Савиньи. Повернувшись, она взяла поднос у Бейка, лакея, и внесла его сама, сморщив носик от дыма, который напустил ее муж. Якоб и Вильгельм стояли, пока она подавала чай с красным вином. Савиньи улыбнулся, нежно поцеловал ее и продолжил работу.

Якоб не мог не испытывать симпатии к жене профессора. Все ее любили. Непринужденная, хорошенькая, она замечательно выглядела с прической в греческом стиле и в одеянии из голубого муслина с высокой талией, подчеркивавшем ее беременность. И все же Якоб ощущал неожиданный укол негодования, когда она входила, нарушая их почти монашескую сосредоточенность.

— Как ослепительно ты выглядишь, Якоб, — улыбнулась она, — прямо щегольски!

— Вы очень добры, — ответил он, одергивая манжету малинового сюртука и переминаясь с ноги на ногу в башмаках со шпорами. Он ощущал себя даже не на двенадцать, а на девять лет: мальчишкой, которого застукали, когда он вырядился в одежду взрослого человека.

— Неужто тому причиной какая-нибудь из марбургских девушек?

— Из марбургских? Ну нет, — Якоб почувствовал, что сжался, когда она улыбнулась сильно накрашенными губами. — Но у нас с братом есть друзья дома. Подруги.

— А, подруги дома! Знаете, здесь тоже можно найти удовольствия. Танцы, вечеринки, концерты. — Стоя позади мужа, она положила руку ему на плечо, в то время как тот продолжал писать. — Но Фридрих говорит мне, что даже студенты отмечают вашу стойкую преданность работе.