Последняя сказка братьев Гримм

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, но я думал, что эти сказки принадлежат всем нам. Разве они не часть общего наследия? «Белоснежка», «Спящая красавица»… Я припоминаю, что наш мсье Перро также включил эти сказки в свое собрание.

— При всем уважении, ваше величество, все рассказывают их по-своему, опуская одни детали и больше внимания уделяя другим.

— Да?

— Например, Dornröschen — наша кассельская версия «Спящей красавицы» — заканчивается не как у мсье Перро, где принцесса просыпается и выходит замуж за принца. Ибо в таком случае злое начало, которое, можно сказать, и стало источником всех несчастий, остается безнаказанным.

— И это делает вашу историю лучше?

— Не лучше и не хуже, ваше величество. Просто она наша. Все эти сказки наши. В них есть чистый дух германского леса.

Лицо короля исказила усмешка. Якоб не забывал, что он подданный, но был рад, что высказался. Меньше всего он готов был выказать гордость за свою родину, которая была в тысячу раз несчастливее его самого, которая была призвана шагать на восток вместе с Великой армией корсиканца, меж тем как все ценные рукописи и картины отправлялись на запад.

— Вы романтик, мсье Гримм, — кивнул король. — Меня восхищает ваша пылкость. — Поскольку королевской пылкости хватало на сотни экипажей и едва ли меньшее число любовниц, Якоб вновь увидел в этих словах мягкую насмешку. — Но вы упомянули злое начало. Это интересно. Вы имеете в виду зло, которое заставило принцессу так долго спать? — Гримм кивнул. — А что происходит в вашей истории, когда злое начало остается на свободе?

— Наша история этим заканчивается, мсье. Пробуждением. Больше мы ничего не знаем.

— Но куда девается зло? Что с ним сталось? Может быть, оно крадется дальше, в ваши благословенные германские леса?

Якоб нахмурился и был рад, когда Жерома отвлек вопрос одного из секретарей. Яблоко от яблони, думал Якоб, пока ждал новоявленного короля; он был приятным собеседником, но о зле говорил так же небрежно, как его брат — о процветании, свободе и равенстве. И хотя некоторые из его нововведений, вроде освобождения евреев, давно следовало бы осуществить, они проводились в атмосфере такого страха и репрессий, что ни один немец теперь не мог уронить обертку от конфеты на улицах Касселя без того, чтобы французский полицейский не развернул ее в поисках антиправительственного сообщения. По всем статьям немецкий народ жил теперь в условиях диктатуры.

— Вы можете приступить к обязанностям аудитора со следующей недели, — сказал Жером Бонапарт, обратив свой взор на стол, покрытый зеленым сукном, и отпуская библиотекаря.

Якоб пошел прочь через замок в библиотечный зал, шаги его громче, чем обычно, отдавались эхом, пока эхо наконец не превратилось в отдельный нечеткий звук, рождавший в нем противное ощущение. Пока шел, он всё проводил языком по зубам, избавляясь от маслянистого привкуса языка оккупации.

После первого изучающего поцелуя Августа была слишком ошеломлена, чтобы оттолкнуть Куммеля. Она даже не была уверена, что хочет его оттолкнуть, хотя ей, конечно, следовало поступить именно так.

Не зная точно, сколько длился поцелуй, она перестала плакать и теперь пыталась набрать воздуха, прижавшись к его плечу. Его правая рука была на ее шее, пальцы вытащили пару маленьких гребней у нее из волос, в то время как левая располагала возможностью изучающе перемещаться по ее плечу, талии, груди.

Он продолжал ласкать ее, а она ощущала прохладу его пальцев через ткань своего платья с высоким горлом: прохладу, сухость, даже ощущала очертания линий на кончиках его пальцев.

— Дурочка, — выдохнула она наконец. — Какая же я дурочка…

Но прежде чем она снова начала всхлипывать, он рванул ее выше и снова их губы, уже полуоткрытые, встретились, и поцелуй оказался еще более долгим и глубоким.

Его рука была на ее бедре, путаясь в складках платья и пытаясь пробраться под него. В первое мгновение она приветствовала это движение, так глубоко проникнув языком ему в рот, что зубы их с резким звуком соприкоснулись. В следующее мгновение она позволила ему снять себя с коленей и уложить на турецкий ковер. Но потом, прервав поцелуй, вскрикнула, чтобы заново определить границу между ними.

Она чувствовала силу его хватки, но эта хватка в момент ослабела. Как спортсменка, она перекатилась на колени и вскочила, встав лицом к балкону, голосам бранящихся детей, насыщенному запаху фрезий. Закрыв глаза, стиснула зубы и стояла неподвижно, словно для того, чтобы ощущение от его прикосновений могло улетучиться, как ее собственные комплексы несколькими минутами ранее.

Она слышала, как он поднялся на ноги, и ждала, что он подойдет. Но он тоже не двигался. Наконец он заговорил голосом, тон которого выдавал в нем совершенно другого человека, не такого, каким она его знала.

— Скажи мне, — сказал он, — о чем ты так хочешь спросить его?