Последняя сказка братьев Гримм

Дортхен поняла и склонила голову набок, явно тронутая. Четыре Рождества назад Якобу подарили семейную хронику в напечатанном виде. Туда были занесены все важные события, которые касались его братьев и сестер, а в предисловии Якоб написал, что заботы о семье были ближе его сердцу, «чем всякая чепуха в моей голове». Он счел необходимым занести сюда Дортхен, назвав ее сестрой и сказав: «Я люблю тебя так же, как свою семью».

Якоб ждал, что от такого волнения она заплачет. Вместо этого его собственные глаза наполнились слезами, когда он смотрел, как она сжимает на коленях сумочку в тон своему голубому платью. В голове у него звенело, и причиной тому были отнюдь не удары молота в кузнице внизу: Ничего не изменится, ничего не изменится…

— Это будет скромная свадьба, — казала Дортхен. — Мое наследство невелико, и я знаю, что вы с Вилли получаете гораздо меньше, чем вам как библиотекарям причитается от курфюрста. Недостаточно, чтобы содержать других братьев. Тебе в самом деле не стоит беспокоиться об издержках.

Якоб улыбнулся, но стоимость свадебного завтрака еще не волновала его. Она была права: он не был удивлен. Несмотря на то, что он был поглощен работой над «Грамматикой», он заметил охлаждение Вилли к Дженни фон Дросте-Хюльсхофф и его возросший интерес к Дортхен. Роман с Дженни всегда казался скоротечным. Дросте-Хюльсхофф из Бекендорфа были гордыми аристократами-католиками, жившими в совершенно другом мире, нежели Гриммы. Почти инвалид, протестант, секретарь библиотеки с жалованьем тысяча талеров в год в качестве будущего зятя? Даже слава Вилли как одного из создателей удивительно успешного собрания сказок казалась сомнительной этим людям. Да, конечно, Якоб предвидел такой исход. И еще…

— Ты веришь нам, Якоб, не так ли, — настаивала Дортхен, — что ничего не изменится? Ничего. Во всяком случае, здесь. Будете ли вы с Вилли вести работу порознь или вместе за пределами библиотеки, вам не будут мешать. Я просто буду здесь — с вами обоими — гораздо чаще, чем сейчас. Я бы ни в коем случае не хотела вставать между вами. Ты будешь жить с нами. Мы будем жить с тобой. Вот как должно быть, Якоб. — Она неловко усмехнулась: — И я, как обычно, буду тебя стричь.

Он улыбнулся и опустил голову.

— Карл сказал, что моя голова выглядит неопрятно.

Она сделала движение пальцами, будто резала:

— Тогда сразу после обеда.

Затем добродушные смешки затихли. Ничего не изменится… Это звучало как приговор. Так мало изменилось — действительно — с тех пор, как умерла мать и с тех пор, как умер отец. Год за годом Якоб составлял все больше каталогов книг, публиковал все больше собственных, поскольку сфера его интересов изменилась, и он перешел к фольклору и филологии, и наконец — он достиг более или менее стабильного материального положения. Оглядываясь назад, на сорок лет своей жизни, он видел себя выкладывающим пологий откос из книжных томов. Ничего не изменится…

Пологий откос увеличивался. Больше слов, больше книг, больше ступенек, больше почетных докторских степеней. Возможно, однажды он мог бы получить профессорство при условии, что преподавательская нагрузка будет невелика. Жизнь его отца оборвалась всего четыре года назад: жизнь, в которой были высокие достижения, награды, женитьба, дети. И теперь для Якоба ничего не изменится. А он всегда молчаливо предполагал, что однажды перемены наступят.

Краем глаза заметив голубое пятно, он понял, что Дортхен встала с кресла и подходит к столу. Он чувствовал себя глупо, сидя за этим столом, будто давая ей профессиональную консультацию. Но если раньше тело его было неутомимо, то сейчас оно было словно свинцовое. Он даже не мог поднять голову.

— Подойди, — пробормотала она, — дай мне руку.

Он помнил, как девчонкой она рассказывала ему и Вилли свои истории. Она рассказывала их так хорошо, с такой спокойной материнской уверенностью. Он полюбил ее, когда впервые услышал «Давным-давно, когда желания еще исполнялись…» Маленькая ручка Дортхен накрыла его руку. Он все еще не мог встретиться с ней взглядом. «Я люблю тебя так же, как свою семью», — написал он. Тогда она этого не поняла, не поняла и сейчас.

— Говори, Якоб, — сказала она. — Скажи мне, что ты хочешь сказать. Скажи это мне, если ты не можешь сказать Вилли. Еще не поздно. Скажи. — Рука ее сжала его безжизненную руку, и он почувствовал, что его пальцы ожили. Он наблюдал за их странными, почти независимыми от него движениями, когда они переплелись с пальцами Дортхен. — Скажи это, Якоб. Ради меня и ради себя.

В коридоре послышался шум. Приехала на обед Лотта со своим утомительным Хассенпфлюгом. Якоб слышал, как Вилли тепло приветствовал их, затем услышал голоса Карла, который тоже вышел поздороваться; Людвига, Фердинанда. Последний был ближе всех к закрытой двери кабинета, спрашивая Вилли, почему тот держит графин и только три стакана.

Якоб поднял голову.