Последняя сказка цветочной невесты

Дом представлял собой архитектурную жемчужину в четыре этажа, сложенных из алого кирпича. Его крутые остроконечные крыши поддерживали фигуры хмурых сатиров и кариатид с тонкими талиями. Снаружи он был украшен огромными витражными эркерами. У входа были посажены розовые кусты, казавшиеся неправильными, слишком яркими – словно помада на губах трупа. Мой взгляд остановился на тонкой башенке, на окне странной формы.

Это был глаз.

Голубой, немигающий, с идеальной золотой окружностью зрачка.

На фотографии Индиго Дом Грёз казался ностальгическим в своей красоте, величественным померкшим артефактом мёртвой эпохи. Наяву Дом Грёз казался живым. Проплывающие облака создавали иллюзию, словно кирпичная кладка раздувалась и опадала. Дышала.

Я уставился на дверь из кованого железа. Со скрипом она открылась, и этот звук отозвался внутри меня болью. Я увидел пару маленьких бледных ступней, переползающих через укрытый тенями порог. Впервые за много лет мой разум пытал меня знакомыми образами – перепачканными в варенье пальцами, срывающимся смехом, букетом одуванчиков на желание.

«У тебя никогда не было брата», – сказали мне родители.

Но я вдруг понял – он был здесь. Мой брат был здесь, и если я войду в Дом, то найду его…

В машине ладонь Индиго накрыла мою. Касание её кожи вернуло меня к себе. Я сморгнул. Тени вокруг Дома рассеялись, как звуки смеха.

Это был первый раз, когда Дом шептал мне. И не последний.

– Когда я была здесь в последний раз, Тати сказала мне, что рада быть слепой, потому что ей больше не придётся видеть меня, – сказала Индиго, глядя за окно.

Это было большее, что она произнесла с того звонка. Когда Индиго пребывала в одном из своих настроений, она была словно соткана из дыма, который я никак не мог удержать. Неделю назад я, возможно, упивался бы этой крупицей её прошлого. Сегодня предложение словно расставило ловушку.

– Мне очень жаль, – ответил я.

Индиго куталась в свою любимую соболиную шубу. Тёмные штаны, тяжёлые сапоги, кремовая блузка с высоким воротом, красные перчатки и норковая шапка, надвинутая на уши. На ком-то другом это смотрелось бы обычным, хоть и элегантным, зимним нарядом. Но на Индиго каждый кусок ткани был словно намеренно выставленным барьером, отделявшим её от остального мира.

– Не стоит, – отозвалась она с ничего не выражающим лицом. – Она любила меня. Всё ещё любит. – Индиго снова посмотрела на дверь из кованого железа, которая теперь была наполовину открыта, и стала свидетелем едва слышимого разговора – шофёр возвестил о нашем прибытии. – Она едва ли меня узнает.

Она. Ипполита Максвелл-Кастеньяда.

Если тщательно искать – а я искал, – можно найти фотографии Ипполиты и Индиго с различных мероприятий, когда Ипполита ещё была согласна быть лицом гостиничной империи Максвелл-Кастеньяда. И на каждой из этих фотографий она отворачивала Индиго от камеры. Во взгляде Ипполиты ярость, почти боль. У неё – по крайней мере, были – широко расставленные выразительные глаза мученицы, а Индиго всегда была лишь обрывком пурпурной тафты и голубых оборок, ребёнком, полускрытым в тени.

Я поднял взгляд, заслышав звук шагов по шелестящему гравию. Шофёр открыл перед нами дверь. Моё дыхание вырывалось облачками пара. Примерно в сотне футов от нас я увидел пожилую женщину, чья кожа была почти такой же белой, как её волосы – она спускалась по ступенькам крыльца и остановилась в тот же миг, когда увидела Индиго.

– Это ты, – проговорила женщина.

Поначалу я решил, что это – Ипполита, но нет, невозможно. Ипполита, кажется, ослепла – хотя я не знал об этом, пока Индиго не сказала. К тому же чёрное платье и собранные в пучок волосы женщины были слишком аккуратными, позволяя предположить, что это – форма. Её голос был полон воспоминаний. Я сжал затянутую в перчатку руку Индиго; моя супруга вздрогнула и замерла. Ей было страшно, хотя я не мог понять почему.

– Не верю, что это ты! – воскликнула женщина, распахнув объятия. – Индиго, сколько же времени уже прошло? Десять лет?

– Одиннадцать, – отозвалась Индиго, и в её голосе были нотки тепла. Она наклонилась, позволяя, чтобы её обняли, а когда отстранилась – в глазах женщины были слёзы.

– Посмотри на меня, – проговорила женщина, смахивая слезинки. – Стала старая и сентиментальная, – сложив руки, она кивнула мне. – Я – миссис Реванд, экономка. Я знала её задолго до того, как она превратилась в эту отчаянно элегантную женщину. – Миссис Реванд отступила, любуясь Индиго. – Ты очень на неё похожа, знаешь. На мать.

– Невозможно, – запротестовала Индиго, – но спасибо.

– И ты вышла замуж! – воскликнула миссис Реванд и подмигнула. – Он почти так же красив, как ты.

– Почти, – отозвался я со снисходительной скучающей улыбкой, тогда как мои мысли уже крались вверх по ступеням Дома.