Последняя среда. Литература о жизни (Тема номера: Украина)

«Не искушай чужих наречий, но постарайся их

забыть —

Ведь всё равно ты не сумеешь стекла зубами

укусить!

……………………………………………….

Что если Ариост и Тассо, обворожающие нас,

Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из

влажных глаз?»

О. Мандельштам

1

Если Мандельштам прав и нам не понять, что за реальность стоит по ту сторону перевода, то зачем переводить? Заглянув в Большой англо-русский словарь, легко заметить, что почти у каждого английского слова около десяти (а то и двадцать) значений на русском. Итого примерно 10 в степени N вариантов текста, состоящего из N слов. О каком «объективном» и «точном» переводе может идти речь? И что делать переводчику? Самовыражаться? Честнее было бы заняться этим в оригинальном творчестве.

Итак, где взять критерий? Если автомобиль, инструкцию к которому вы перевели, заводится и едет – значит, вы перевели правильно. Если автомобиль не трогается с места – выбросьте свой перевод. Но если вы переводите не инструкцию, а поэзию. Как быть в этом случае?

Мне нравится такое определение цели искусства – вызывать чувство счастья. Тот же критерий следует применять и к переводу. Но что нужно сделать для достижения этой цели? Попробую зайти с другой стороны.

Перевод, по моему убеждению, должен заполнять лакуны в литературе на родном языке, привносить то, чего не хватает здесь и сейчас. Все наслышаны о современном кризисе русской поэзии.

Собственно, поэзия всегда в кризисе, поскольку ей все время нужно заново соединять вечное и сегодняшнее. Но с этим у нас не ладится уж слишком давно.

Наступившие времена требуют мышления цепкого и конкретного. Но только прививка вечного способна защитить человека от умственных эпидемий, от манипуляций, взятых на вооружение и распространяемых обществом. Соединить изощренность ума с радостным ощущением полноты жизни удалось англоамериканскому верлибру 20 века – Уитмену, Сэндбергу, Паунду, Гинсбергу. Это то сочетание, о котором говорил, обращаясь к Горацио, Гамлет: «Счастлив тот, в ком страстность и трезвый ум так сочетаются, как у тебя». Нелишне было бы взрастить эту традицию и в наших палестинах.

Такого русского верлибра почти нет. Традицию эту начинал Хлебников («Труба Гуль-Муллы»), но она прервалась. Один из немногих ее образцов – неизданная при жизни автора поэма Луговского «Алайский рынок». Следует, конечно, вспомнить и о верлибрах Бродского. Опыт англоамериканской поэзии отозвался в его лучших рифмованных стихах. Верлибрам же Бродского ума не занимать, а вот с радостью в них туго. Сто очков вперед по этой части даст им доходяга Луговской, сидящий «на каменной приступочке у двери»: «Какое счастье на Алайском рынке, когда шумят и плещут тополя!» Почти то же, что и о верлибрах Бродского, я могу сказать о верлибрах большого русского поэта Евгения Рейна: его «рифмованные» стихи нравятся мне гораздо больше. Верлибры Рейна – как будто продолжение книги поэм Луговского «Середина века». Но если безжизненной речь Луговского делал вставной протез коммунистической идеологии, то Рейн, отбросив этот протез, воспроизвел внешнюю форму поэм Луговского, но, увы, не нашел для нее внятного содержания.

Итак, англо-американский верлибр 20 века мог бы, по моему мнению, стать «свежей кровью» для русской поэзии. Но эта «свежая кровь» теряет едва ли не все свои качества при пересечении границы двух языков. Осознать и освоить опыт англоамериканского верлибра мешает сложившаяся традиция переводов с английского. Собственно, это и неудивительно. Единственный инструмент для перевода – сама русская поэзия. Чего не хватает современной русской поэзии, того еще сильнее будет не хватать переводу. И перевод, как тусклое зеркало, будет убеждать, что везде пишут и писали примерно так же, как и у нас.

Все же я считаю, что этот замкнутый круг можно разорвать. Но сначала попробую объяснить, что меня не устраивает в большинстве переводов с английского.

2

Такое впечатление, что многие переводчики за чистую монету приняли слова из стихотворения Пушкина:

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

И если «все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов», то кто же будет присматриваться к этому «средству», а тем более радоваться прежде всего ему, а не «ярко-певучим» стихам и сладким звукам? Богатая самыми разными вкусами жизнь может вызвать расстройство желудка, и в качестве единственного напитка предлагается сахарный сироп.

В книге переводов ирландских поэтов «Мед и мазут» есть «Хопуэльские хокку» Пола Малдуина. Одно хокку о сбитом машиной олене. У дороги лежит, согласно переводу, «олень семирогий». Что и говорить – волшебная страна эта Ирландия, Мюнхгаузен отдыхает.