Последняя стража

А Ваня без колебаний направился к самому степенному из них, который как раз в эту минуту собрался разрезать огромную лепешку, которая лежала перед ним на красном платке, служившим, похоже, не только кушаком, но при необходимости и скатертью. Это был весьма еще крепкий старик, возраст которого отчетливо проступал сквозь сетку морщин, избороздивших его лицо и шею. По мере того как Ваня приближался к старому узбеку, он становился словно ниже ростом, стал чуть приволакивать ногу, и теперь Хаймек вряд ли узнал бы озорника и шалопая Ваню в этом полусогнутом и ковыляющем попрошайке, протянувшем к узбеку трясущуюся, сложенную горсточкой ладонь. И голосом, который совсем не похож был на Ванин, этот несчастный оборванец, склонив голову к левому плечу, слезливо заскулил:

— Бабай… дедушка… дай что-нибудь… кушать хочу…

При этом правая рука Вани недвусмысленно тыкалась в губы, так что ошибиться в его просьбе было невозможно.

Хаймек смотрел на Ванино лицедейство и не верил своим глазам. Да он просто артист какой-то. Настоящий артист. У него даже и лицо изменилось, у Вани: оно сморщилось, оно было полно печали, и даже его веселые веснушки, казалось, из рыжих стали черными.

Все еще протянутая рука Вани тряслась еще сильнее, спина согнулась дугой, и вся его фигура взывала к человеческой жалости, милосердию и состраданию.

— Дядя… дедушка… бабай, — донесся до Хаймека умоляющий, подобострастный голос.

Старый дехканин треугольным ножом ловко отрезал здоровенный ломоть лепешки и одним движением отправил его в рот. Потом поднял глаза и равнодушно посмотрел на этого оборванного русского попрошайку. После начала войны он видел их во множестве каждый день, и все они хотели одного — еды.

Он старательно и неторопливо — из-за отсутствия зубов — прожевывал свою лепешку. Ваня сделал еще один шаг, и теперь его протянутая, грязная и трясущаяся рука едва не касалась лица узбека.

— Дядя… бабай… дай кусочек…

Узбек дожевал лепешку до конца.

— Ну… чего хочешь, сынок? А?

Голос его звучал вполне добродушно. Он звучал бы еще добродушнее, если бы этот парнишка дал ему допить пиалу чая, который специальный служка приносил всем желающим в зерновой ряд в пузатых расписных чайниках из ближней чайханы, расположенной на берегу хауза, маленького искусственного водоема с водой сомнительной чистоты.

— А, сынок?

Теперь Ваня трясся уже всем телом. Рот у него кривился, на глазах проглядывали, не проливаясь, слезы, и говорил он высоким плачущим голосом:

— Дай лепешки, бабай, дедушка… Хоть кусочек. Не ел уже бир дня, — Ваня показал два (бир) пальца. — Ата-ек. Апа-ек. Отца убили. Под Москвой. Мамки нет. Умерла от тифа. Тиф — понимаешь? Маленький брат — один дома. Баранчук. И он показал на полметра от земли. Плохо, бабай. Очень плохо. Помоги…

Старый узбек сидел, закрыв глаза. Потом приоткрыл их чуть-чуть и, глядя на Ваню сквозь узкую щелку, вдруг спросил ровным голосом:

— А ты не врешь, сынок?

В эту минуту Хаймеку показалось, что этот старый и опытный дехканин разгадал все Ванины уловки. Все его вранье. Да, его отец и на самом деле умер, но не на фронте, а у себя дома (Хаймек никак не мог запомнить названия русских городов. Да и кто на этом свете мог бы, к примеру, запомнить такое слово, как Волоколамск?). И брата у Вани никакого не было. Враньем было и то, что его мать умерла — только вчера Ваня сказал ему, Хаймеку, что она жива — еще жива — и лежит в одном из тифозных бараков среди таких же, как она, никому не нужных беженцев. Правда, с тех пор прошел уже целый день.

Ваня стоял и смотрел на узбека. Было очень жарко. О чем думал Ваня? О чем думал узбек? Хаймек не думал ни о чем — смотрел на лепешку, которая лежала рядом с узбеком, и ни о чем не думал.

Ваня полез за пазуху и вынул оттуда большую серебряную медаль на засаленной ленточке. Потер о штанину и протянул узбеку.

— Вот, — сказал он, — это медаль отца.

Узбек осторожно принял медаль на жесткую ладонь и несколько мгновений держал так, словно оценивая на вес. Потом достал откуда-то круглые очки, надел их и начал по буквам разбирать выбитую на медали надпись.

— «За отвагу», — получилось у него.

И он снова посмотрел на Ваню, моргая. Губы его продолжали шевелиться. Потом протянул медаль обратно.

— Герой, — сказал он наконец. — Твой отец — герой. Бери. Лепешку. Всю. Я тебе изюм дам. Бери.

Ваню не нужно было просить дважды. Он схватил лепешку, зажал в руке горсть изюма и, набирая ходу, двинулся прочь, но старый узбек громко окликнул его:

— Медаль, — коротко сказал он, возвращая Ване его драгоценность.

— Спасибо, дедушка бабай, — непривычно вежливо поблагодарил старика Ваня и, еле сдерживая желание помчаться прочь, пошел туда, где уже с нетерпением ждал его Хаймек, потрясенный всем виденным. А узбек еще долго сидел в тени своего огромного мешка, и губы его время от времени повторяли:

— «За отвагу»… «За отвагу»…