Последняя тетрадь. Изменчивые тени

Внесли угощение в термосах, накрыли стол. Все четверо – отец, мать, Берия, Сталин – сидели, пили, вспоминали молодые годы. После этого отца назначили заместителем министра иностранных дел СССР.

Да, наутро соседка проспалась, не поверила нам и все допытывалась, почему мы носили портрет Сталина «туда-сюда».

Позже отец рассказывал, что он узнал, как все было. Сталин спросил Берию про Кавтарадзе, как поживает. Освобожден-то он был потому, что Сталин однажды вспомнил о нем, сказал, чтоб вернули из лагеря. Теперь, узнав, что Кавтарадзе с переводчиком работают над поэмой Руставели, захотел поговорить с ним. Их доставили в Кремль. Сталин слушал какие-то куски из перевода, делал замечания, некоторые разумные, потом пошло застолье: общая юность, Тбилиси, Батуми, Кутаиси – было что вспомнить.

Вдруг Сталин уже под утро спросил: «Почему, дорогой Сергей, меня в гости не зовешь?» Кавтарадзе стал ссылаться, что живет в коммуналке, Сталин пожал плечами, при чем тут коммуналка, вполне возможно, что он плохо представлял, что значит коммуналка, вполне вероятно, что он даже никогда не бывал в подобных поселениях, коими были переполнены в те годы Москва и Ленинград.

Сталин между тем вспомнил про его жену, которую он тоже посадил, и предложил продолжить застолье у своего, оказывается, «друга Кавтарадзе».

Вполне возможно, ему показалось забавным появиться перед женой, дочерью внезапно, под утро.

Переводчика, упившегося до бесчувствия, отвезли домой, а сами отправились.

Что касается отсутствия угощения, то, как вы понимаете, проблемы в этом для товарища Сталина не было. Он предвкушал эффект своего внезапного визита. Он любил выворачивать, казалось бы, очевидное наизнанку, озадачить так, чтобы оторопь взяла. Во время Великой Отечественной войны велел доставить ему из лагеря Рокоссовского. Оглядев его арестантскую телогрейку, сказал укоризненно: «Нашли время сидеть, товарищ Рокоссовский». Другие утверждают, что эти слова были обращены к Королеву.

Возможно, правы и те и другие, фольклор приписывал вождю немало удачных реплик.

Выслушивали Сталина благоговейно, вопросов не задавали: за что отец сидел, зачем жену посадили?…Кавтарадзе не спрашивал, и Софа не спрашивала, понимали – не положено, с Всевышнего не спрашивают. «Господня воля – наша доля». Хотя жег один мучительный вопрос: что с братом, его тоже арестовали, жив ли он?

Натэла рассказывала мне, как они в Тбилиси стояли в огромных очередях, несли в тюрьму передачи – теплые вещи для арестованных, пошел слух, что их высылают в Сибирь. Несли свитера, куртки, валенки. Передачи принимали, никто из родных не знал, что все вещи адресованы мертвецам, они уже давно расстреляны, брат Кавтарадзе в том числе, а люди несли и несли передачи.

В тот вечер Сталин расчувствовался и сказал Софии: «Замучали мы вас».

Как и положено, чудесное посещение должно было закончиться счастливо. Через несколько дней Кавтарадзе получил назначение заместителем министра иностранных дел.

Оказывается, и такие трогательные истории бывали. Понять, как вмещалось то и другое, невозможно. Конечно, в человеке сосуществует и дьявол и ангел, и инфернальный и совестливый. Гений и злодейство несовместимы, зато посредственность вмещает все.

Памятник Михаила Аникушина

При въезде в город, на Средней Рогатке, или в устье Московского проспекта, стоит известная композиция памяти Ленинградской блокады. Автор ее Михаил Константинович Аникушин, великолепный скульптор, создатель двух памятников, оба для меня лучшие памятники советской эпохи – памятник Пушкину на площади Искусств и памятник Чехову, в Москве у МХАТа.

Он не то чтобы любил, он обожал этих писателей, над обеими фигурами работал годами, мастерская его была переполнена вариантами, Чехов в такой позе, в другой. Питерский памятник Пушкину мне представляется наиболее совершенным из всех памятников, установленных Пушкину в России. Я присутствовал при его открытии, Миша попросил меня выступить. Я поднялся на дощатую трибуну, произнес что-то; о Пушкине каждому россиянину есть что сказать. Сдернули покрывало, и то, что я увидел, было так хорошо, что я застыл, не мог сойти с трибуны, стоял обомлев, меня поразила свобода, вдохновенная свобода, это было воплощение свободы, невозможной в нашей стране. Сейчас, наверное, это уже так не воспринимается, но тогда…

Проект монумента Блокаде был тоже хорош. Даже в том эскизе, который мне показал Михаил Константинович. На нем фигуры дистрофиков, измученных голодом, лишениями горожан, бомбежками, обстрелами, все беды войны обрушились на них. За 900 дней они превратились в тени, прозрачные, невесомые. Чем они еще живы? Куда они идут? Они идут к мальчику, золотой мальчик, воплощение Победы, светит им впереди. Это их вера.

Автор нашел прекрасную метафору, символ блокадной эпопеи: несмотря ни на что, мы верили в Победу.