Последняя треть темноты

— Да у тебя на лице написано, что ты просто не ценишь мир, в котором живешь. Кроссовки больше, чем за сотню евро. Причесон, хоть и отстойный, но не засаленный. Жрешь гамбургеры из австралийской закусочной. Она самая дорогая из местных фаст-фудов… Строишь из себя святую мученицу, а дома наверняка богатенькие родители дожидаются-хлопочут. Хочешь придать смысл своей жалкой-жалкой жизни, приняв на себя мировую скорбь? Да меня тошнит от таких, как ты.

Последние слова мальчик почти выкрикнул — на ветер. В воздухе вдруг что-то зашелестело и защелкало — не то падали листья, не то лопались почки — по мостовой несло песок и маленькие камушки. Саша почувствовала покалывание в руке и с силой надавила на вчерашний порез от ножа для бумаги, умножив боль на десять.

Мальчик топнул ногой (или нога сама непроизвольно дернулась) и направился обратно к двери. Саша злобно молчала. Потом растерянно спросила:

— Ты куда?

— Домой. Извини. Люди умирают.

Саша сделала еще шаг.

— Подожди, что ты говоришь? Какие люди?

— В Пантене трех человек убили вчера вечером. Ты что — новости не смотришь?

— Н-нет… И за что их убили?

— После марша коммунистов и центристов. Началась драка. Убили двоих черных, а потом одного белого. Палками забили, дубинками. Кажется, все трое работали на одну американскую компанию, которая хотела купить французский фармацевтический завод, а он отказывался поставлять лекарства в Африку…

— То есть, цвет кожи тут ни при чем?

— Не знаю. Думаю, тут при чем жадность.

Мальчик молча ждал вопросов, словно делал Саше одолжение.

— И… ты… что ты… там делаешь?

— Где там?

— У себя дома, — Саша кивнула на дом.

— Вообще-то, это не твое дело. Но я читаю сводку новостей. И собираюсь уходить. У меня дела, — мальчик внимательно посмотрел на потертые носки своих ботинок. — Как тебя зовут?

— Саша.

— Саша — красивое имя.

— Оно русское.

— Так ты русская? — мальчик удивился.

— Ну, я родилась в России, так что — да.

Мальчик покачал головой.

— А тебя как зовут?

* * *

Его звали Гантер, и дважды в неделю в свободное от школы время он разливал суп в столовой для бездомных при церкви Сен-Жермен в Пантене, где его отец служил священником. Гантер помогал приходу собирать одежду и книги, а дома сам нередко мастерил разные диковинные игрушки для детей — то музыкальные часы из мусора соберет, то деревянный поезд с железными колесами, то куклу, которую если за шапочку потянуть, то будто бы смех раздается. Знание, как и незнание, кончается бородой, сынок, уймись, всех детей на земле не одаришь, все желудки не набьешь, все рты не начинишь правильными словами, — говорил отец Гантера, когда мальчик подолгу не ложился спать, а сидел за столом и при свете голой подвесной лампочки вырезал из дерева нос и рот Буратино, привинчивал хвост Коту в сапогах, запускал в кукольном домике лифт.

В выпускном классе Гантер учился лучше всех, поэтому отец не видел смысла запрещать ему заниматься чем-либо вне стен школы. Запреты в их семье не были частью порядка. После смерти жены, да и при ее жизни, либеральный отец Гантера придерживался политики свободной воли. Ни режима дня, ни режима питания, ни домашних обязанностей, ни каких-либо правил поведения — Гантер все придумывал сам. Он рано вставал, спать ложился, когда чувствовал, что ни на что больше не способен, иногда перед сном смотрел по телевизору ерунду, футбол, детектив или, если везло и показывали хорошее кино, с радостью погружался в мир искусства. Он много читал — книг, газет, трудов по истории, интернет-блогов, прочесывал новостные ленты в соцсетях, где частенько зависал, ругал себя, снова зависал и, наверное, не покинул бы горящее здание, не написав об этом в Твиттере.