Последняя улика (Сборник)

Уже от двери вернул Трошина скотник:

— Захарыч, слышь, возьми мои ватники, — он указал на теплые брюки, мороз-то, поди, под сорок, не менее, дорога серьезная тебе выпадает, давай, не побрезгуй.

— Чего ж? — согласился Трошин. — Давай поменяемся, может, сгодится твое тепло, — пошутил он.

Пока переодевались, забила участкового крупная дрожь так, что застучали зубы.

— Ты чего? — удивился скотник. — Никак, тебя лихорадка трясет?

— Да тороплюсь я, видишь. А так все в норме, — отговорился Трошин и снова, в который раз вышел в метель.

Тьма еще больше сгустилась, когда-то успел наступить вечер, по деревенским зимним понятиям уже поздний.

Ночным временем дело осложнялось и Трошин что было сил заспешил к Борису. Ветер теперь помогал ему, толкая в спину, но сильная эта помощь не радовала, нет. Неумолимо бежало время, пока бороздил он снежную целину от фермы до дома Бориса, с тревогой отмечал, что нескольких минут хватило ветру, Чтобы замести его свежие следы.

Трошин обрадовался, заметив у Борькиного дома темную тушу самосвала. Значит, Борис дома и машину, на счастье, не отогнал. Это уже удача.

Когда участковый без стука ввалился в избу, светловолосый крепыш Борька, красный, как рак, усердно орудовал за обильно заставленным столом.

Вначале он изумленно уставился на участкового инспектора, потом отложил ложку, недовольно нахмурился и сказал, не дожидаясь вопроса:

— Сергей Захарыч, метет ведь. И в боксе у меня холод еще почище, чем во дворе. Завтра я ее, как миленькую, факелом разогрею, и порядок в танковых войсках. Не ругайся, ладно?

Эх, Борька-простота! Подумал, что участковый ругать его пришел за непорядок: машину на ночь полагалось ставить в «бокс», а «бокс» тот сараюшка на краю деревни, откуда Борьке, понятно, по морозу бежать пешком не хотелось.

Трошин качнул головой:

— Нет, Боря, я к тебе не за тем.

— Что такое? — выскочила из кухни Надежда, Борькина мать, — чего тебе, Сергей, надо от парня?

— Да чего вы всполошились, — поморщился Трошин, — я с просьбой к Борьке. Слышали про Федяевых?

— Нет, а что? — с тревогой спросила Надежда.

Пришлось пересказать беду. И еще не закончил Трошин, как засобирались мать и сын.

— В такую погоду добрый хозяин собаку не выгонит, как же вы в дороге? — беспокоилась женщина. — Борь, ты не заплутаешь? — говорила она и сама, уже одевшись, объявила Трошину:

— Я к Федяевым побегу. Побереги мне сына, ладно, Сережа? — тихо, чтобы не слышал Борька, попросила она.

Трошин молча кивнул.

Побережет, конечно. Это прямая его забота — сберечь таких вот Борек от разных невзгод. Да добро бы только таких, а то вот…

Внезапно рванула душу мгновенная злость на тех, кого он собирался спасать — тех, кроме Кольки Федяева, неизвестных людей, кому грозила смертельная опасность. Те добровольно принимали яд, а он добровольно шел их спасать, да не один, а с Борькой, который состоял вроде из двух жизней — своей и материной. Эти две жизни можно было погубить одним махом из-за тех «добровольцев», которым хоть кол на голове теши, а они все ловят свой сомнительный «кайф».

Инспектора мучила жажда, в тепле запылало жаром иссеченное метелью лицо, опять поднимался кашель. Он выпил приготовленный Борьке чай с молоком, присел на табуретку у стола, молча наблюдая, как Борька вытаскивает ухватом из русской печки большой чугун с теплой водой — мать, видно, позаботилась, чтобы Борька утром теплой водой заправил свой ЗИЛ.

Борька между тем утащил чугун на улицу, прихватив его меховыми рукавицами, а потом инспектор заметил в руках Борьки пачку горчицы, которую тот сунул за пазуху, и только хотел спросить, зачем это, как Борька по-мальчишески озорно козырнул:

— Готов к труду и обороне. Командуй, лейтенант.

— Старший, — машинально поправил Трошин.

— Я тоже старший, — гордо сказал Борька, — только сержант.

— Пошли, старший сержант, — невольно улыбнулся инспектор, пробьемся, раз мы старшие.

— Пробьемся! — было ему ответом.

Но пробиться было непросто.

Снег и ветер превратили дорогу в сплошную целину и единственным ориентиром остались столбы. Как свечки в именинном пироге сразу после того, как их задули, — они слегка дымились белым и указывали путь машине. Руки Бориса словно приросли к рулю, большие и сильные руки были у Борьки, а инспектор помнил их еще худыми и слабыми, покрытыми стойкими деревенскими цыпками. «Вырос Борька», — с удивлением и нежностью подумал Трошин, точно ему открылось это только сейчас, когда увидел парня рядом в черный час, когда прощупал его в начавшемся трудном деле и понял, что может на него опереться. Еще один человек состоялся с его, трошинской, помощью, значит, не зря он живет на земле, нет, не зря.

Наверное, от того, что сам рос сиротой при живом отце, который знать его не пожелал, и неизвестно, где до сих пор обретается, Трошин отлично помнил свою мальчишескую тоску по мужчине в доме, знал, как нужна ребятам отцовская забота, и старался всегда быть поближе к таким, как Борька, безвинно обездоленным, ополовиненным и обедненным пацанам, которые нередко мстили за полусиротство неизвестно кому и безжалостно коверкали свою жизнь.